статусом академического меня прельщала. Но уменьшалась моя зарплата по должности на сто рублей, отпадали полставки и оплата по хозтеме – так что мой доход снижался более чем вдвое. Я был готов в крайнем случае пойти на эти потери ради интересной работы.

Поэтому всё же поехал в Севастополь и в институте подал заявление на конкурс. Конкурс был проведён тут же, и я прошёл по нему без единого чёрного шара. И здесь опять был своего рода парадокс. Оказалось, что в этом институте старшим научным сотрудником работает и мой злосчастный рецензент Хайлов. Однако он встретил меня хорошо, спрашивал, не сильно ли я обиделся на его злую рецензию. Я ответил, что, дескать, это борьба мнений. А про себя подумал – что на дураков обижаться. По результатам голосования я понял, что сейчас он мне чёрного шара не бросил – и то хорошо. Вернувшись в Одессу, уже стал забывать прошедшую эпопею, но тут вдруг мне пришло сообщение Института биологии южных морей за подписью его директора-академика, что я прошёл по конкурсу и мне предлагается занять должность старшего научного сотрудника.

Серьёзная бумага. И я с ней отправился к ректору и предъявил ему. Тот помрачнел и тут же набрал телефон председателя одесского горисполкома Симоненко. После всяких приветствий он сказал, что Сетрову нужно отдать выделенную квартиру. Слышу: «А что, он ещё не уехал?» Ректор: «У нас кафедру некому возглавить». – «Хорошо, приносите бумагу, подпишу».

Ректор приказал своему техническому помощнику Клюеву, который сидел рядом и всё слышал, написать соответствующую бумагу. Подписанную ректором бумагу Клюев понёс в горком, вскоре вернулся с подписью и понёс её в жилищный отдел. На следующий день я получил ордер на квартиру. Получалось, что моя двухлетняя проблема была решена за пять минут телефонного разговора. И тогда я уже понял, кто в стране правит реально, а кто формально, и что такое телефонное право.

После получения большой квартиры мои, да и Севины лично-семейные проблемы стали решаться иначе и быстрее. С моей женой, с которой я был разведён ещё в Сочи, мы продолжали общаться по-прежнему: она часто приезжала в Одессу и подолгу жила с нами. А я тоже часто ездил в Ленинград, а в летние каникулы долго там жил, рыбача на озёрах Вуоксы и посещая Пушгоры, пушкинские места, Псков. Путешествовал по его окрестностям, в основном на велосипеде, заезжая в Конечек, Мыс, Цаплино с его престольным храмом, могучими древними липами и могилами моих юных друзей и деда Фёдора.

Проезжая как-то туда через Конечек, оказался у моей любимой Зуёвской горки. Мачтовых сосен не было, их срубили немцы для своей линии «Пантера», но был уже густой подрост молодых сосенок. За горкой я услышал шум работающего экскаватора, остановил велосипед и побежал на вершину горы. С неё увидел, как экскаватор, уже прорыв большой тоннель, подрывает горку, грузя песок в подошедший самосвал. Я просто взбеленился и, подбежав к экскаватору, стал орать работающему парню и подошедшему водителю самосвала: «Вы что, идиоты, делаете!» Те: песок на стройку возим. «Какой песок! Глядите, разрываете захоронение наших солдат!» И показал на торчащие в песке человеческие кости и остатки обмундирования. Я стал угрожать: «Уйдёте вместе с вашим начальством в наручниках!» Угроза подействовала, и те, прекратив работу, вскоре уехали. Я собрал кости: обнаружился почти полный скелет с обрывками обмундирования. Отнёс его на вершину горки, выкопал неглубокую могилу, уложил по порядку собранные кости и соорудил над могилой холмик. Тут же уехал домой, а на следующий день вернулся, привезя необходимый материал и соответствующий инструмент. Из деревянных плашек соорудил остов памятника, Остов обил белым пластиком, обнаруженным у себя на балконе, так что получился на вид почти мраморный обелиск. Привезённой красной краской нарисовал звезду, а ниже надпись «Неизвестный солдат». Внутрь «обелиска», для его устойчивости, набил камней и песка. Пока я работал, почти символически в небе торжественно проплыли могучие десантные корабли Псковской авиадесантной дивизии.

К сожалению, сооружённый мной обелиск не был мраморным, и потому, когда через месяц я вернулся сюда, памятник оказался разрушенным прошедшим здесь смерчем. Был поломан не только обелиск, но многие наиболее возвысившие сосенки. Здесь проявилась стихия, не только социальная, но и природная. Восстановить памятник тогда мне было нечем, а вернуться сюда я смог только через месяц, и обнаружил, что памятник восстановлен, но в другом виде. Это была почти что стандартная деревянная пирамидка с жестяной звездой; могила была ухожена, усажена цветами, и на ней лежала пробитая каска. Надписи «неизвестный солдат» не было, но зато была бронзовая табличка с выгравированными номерами частей и подразделений Красной Армии, прорывавших здесь немецкую оборону. Я понял, что это работа местных пионеров-поисковиков, и заочно поблагодарил их. Но история Зуёвской высоты, как она величается на военных картах, на этом не закончилась. Когда на следующий год я опять приехал сюда, то был поражён: мимо горки теперь проходила довольно наезженная дорога, у её подножия справа стоял стол со скамейками (видимо, для желающих помянуть солдат). Но главное – внизу, у центра горки, на гранитном постаменте, к которому вела мраморная лестница, высилось сооружение в виде двух ракет, на которых был укреплён большой (метр на метр) макет ордена Отечественной войны. А под ним бронзовая доска с выгравированной надписью «Поле памяти». Горка тоже преобразилась: у её восточного подножия были сооружены капониры для укрытия автомашин и танков; наверху вырыты окопы и ходы между ними, отдельные гнёзда для пулемётов. Могила неизвестного солдата была в том же виде, как её обиходили пионеры-поисковики. В общем, всё как на войне. Когда я через несколько лет вновь приехал сюда, всё сохранялось в том же виде, как я увидел «Поле памяти» в первый раз.

Мои сослуживицы по кафедре, студентки и аспирантки, которым я читал лекции, для меня не были объектами мужского внимания – это было просто поле моей профессиональной работы. Хотя вне этого поля женщин и девушек я не обделял мужским вниманием. Ведь с разведённой женой, в общем-то, встречался редко, так что формально проведённый развод становился всё более реальным. Это понимала и моя мудрая, но как женщина довольно фригидная, Любовь Георгиевна. Поэтому, чему я сам удивлялся, она прикрывала от соседей и друзей мои встречи с другими женщинами, объясняя их как мою работу с аспирантками, что, конечно, тоже было. Более того: после моего мужского равнодушия к моей лаборантке, потом ушедшей в аспирантуру на другую кафедру и потому переставшей быть просто объектом моего профессионального интереса, Наташе Виноградовой – Любовь Георгиевна не возражала