Снимая ремень и пистолет, Борисов смотрел на майора Рудкова, тот сидел, перекинув одну руку за спину стула, другой поглаживал выцветшее с чернильными пятнами зеленое сукно стола. Держался он спокойно, уверенно. Лицо его было пухлое, как у ребенка, но загоревшее и обветренное, и брови, выцветшие на солнце, казалось, были посыпаны пылью.

Когда старший лейтенант вышел, Рудков, все так же поглаживая зеленое с чернильными пятнами сукно, обратился к Борисову:

– Вам, лейтенант, тоже кровать приготовлена. Дежурный покажет.

– Хорошо. Да, а заместитель ваш не по форме одет – пуговицы зеленые. Солдаты смотрят. Личный пример – важный фактор. Поговорили бы с ним.

– Говорил.

– Приказать можно.

– Можно и приказать… Человека знать надо. Я с ним не первый год. Хороший офицер. Но вот в одном не повезло ему: девушка не поехала с ним. Вначале: «Университет закончу». Теперь: «Не знаю». Пишет, а не едет. Тяжело переживает это. А ведь он спортсмен самбо, гимнастика… В училищной самодеятельности пел. – Майор улыбнулся, вспомнив, как впервые после училища Малыгин прибыл на заставу. – Горяч был вначале, подавай ему нарушителей и все тут. А их нет. Так легенду о нашем озере записал. Любопытная. Хотите, в трех словах расскажу. А впрочем, у меня есть экземпляр записи…

Майор Рудков достал из ящика стола несколько страниц, написанных размашистым почерком, и начал читать:

«Хозяин этой долины, богатый бай Биндет, был в дружбе со своим соседом, не менее именитым и богатым Курукбаем. Биндет не кочевал, зимой и летом люди его рода пасли скот в этой долине и в ущельях гор. Курукбай зимой уходил в степь, летом пригонял скот в эти горы. Тогда начинались празднества. То бай Биндет режет барана в честь дорогого гостя, устраивает состязание богатырей-борцов.

Когда у Курукбая родился сын, а у бая Биндета дочь, они нарекли их женихом и невестой. Таков был обычай у казахов – девочку сватали, когда она была еще в колыбели. Отец жениха платил за невесту выкуп – калым.

Дамеш, дочь Биндета, была нежна, как ягненок, стройна, как ветка тальника, прекрасна, как эти горы. Сын Курукбая, Кенжебулат, рос крепышом. Смелость его восхваляли все. Когда ему было десять лет, он уже объезжал строптивых жеребцов из отцовского табуна, смирил даже пойманного охотниками кулана. Кенжебулат рос надменным, любящим только себя и свою смелость юношей.

Настал день смотра. Это тоже обычай – за год до свадьбы жених знакомится с невестой и проводит у нее несколько дней. Но Дамеш любила другого юношу, джигита-табунщика, и в день приезда жениха убежала с этим джигитом в горы. Их искали и люди Биндета, и джигиты, приехавшие с Кенжебулатом, но найти не смогли. Оскорбленный, разгневанный Кенжебулат бросил все привезенные невесте и ее родным подарки (казахи эти подарки называют коримдик) в озеро. С тех пор озеро называется Коримдик-Куль.

Курукбай и Кенжебулат начали мстить. Они грабили аулы бая Биндета, захватывали его земли… Это было много лет назад…»

– Вот такие бы сведения о Шакирбае добыть, – заметил Борисов, когда майор, закончив читать, посмотрел на него.

– О нем легенд нет, – улыбнулся Рудков.

– Но есть живые люди, которые могут помочь.

– Да есть. Сын Семена Капалина – Илья Семенович. Линейный надсмотрщик отделения связи. В селе живет.

– Мне завтра уезжать, так я, видимо, вечером схожи к Капалину.

– Дом его рядом с правлением колхоза.

Борисов вышел из канцелярии во двор заставы. На чистых, засыпанных речным песком дорожках серебрился иней. На клумбах между дорожками цвели астры и хризантемы. Невысокие деревья, окружавшие летнюю курилку, желтели на фоне побеленной стены; желтые листья лежали на скамейках и в бочке для окурков, врытой в землю.

4

Илья Семенович Капалин налил чай из кипящего на столе пузатого самовара в большие ярко раскрашенные фаянсовые кружки.

– Все помню. Мне тогда двенадцать лет было. Особенно помню глаза и редкую черную бородку. Как сейчас вижу… – Капалин подал Борисову чай, пододвинул ближе к нему сахар. – Крепким мужиком отец был. Не совладали бы с ним. Сонного оглушили. На сеновале любил спать. Кто-то сказал бандитам.

Говорил Капалин неторопливо. Лицо его было хмурым. Когда он замолкал, упругие желваки вздувались на скулах.

Большими коричневыми руками он бесцельно передвигал кружку с чаем.

– Насиловать начали мать и сестренку, – говорил он. – Отец веревки силился разорвать – не мог. Стонал, а бандиты смеялись. Я тоже стал разрывать веревки. Подскочил ко мне один. Глаза блестят, лицо красное. Прошипел сквозь зубы: «Лежи, щенок!» – и – нож в бок. Когда в себя пришел, слышу – спорят. Один говорит, пора уходить за реку, другие настаивают спуститься и переждать несколько дней, пока успокоются пограничники, доказывают, что кто-нибудь уже на пост сообщил, и пограничники наставят везде заслоны… Вот и меня фельдшер лечил поначалу, но спасовал. Не жилец, мол. А в пограничном лазарете вызволили меня с того, почитай, света…

– А где эти несколько дней могли пережидать бандиты?

– Ума не приложу.

– А куда они хотели спуститься вниз, как вы думаете? Что это значит – вниз?

– Я и сам об этом много думал. Был когда-то под водопадом вход в ущелье. Но его завалил черный камень. Проверял – точно, входа нет. Завалило.

– А не ошиблись?

– Нет. Все облазил. Лаз закрыло… Давайте чай пить.

Но в этот вечер им так и не удалось попить чаю: на току кто-то сильно и часто начал бить в рельсу. Удары звучали, как набат, и звуки эти насторожили и встревожили Капалина и Борисова. У колхозного правления тоже ударили в рельсы. Капалин быстро вышел на крыльцо и крикнул:

– Лейтенант, хлеб горит!

Но Борисов и сам уже стоял на крыльце и видел взметнувшийся в небо яркий факел, от которого в темноту пучками летели искры. Горела соломенная крыша тока.

Борисов вместе с Капалиным побежали к току. Их обогнали две пожарные брички с наполненными водой бочками. На току были люди. Никто не тушил пожара – все понимали, что это бесполезно. Кто-то откатывал подальше от огня бочки с бензином, лежавшие метрах в пятидесяти от тока, кто-то прямо из-под горящей крыши, облившись водой, выкатывал зернопогрузчик, веялку, зернопульт, триер. Женщины подносили воду из ближайших колодцев, обливали водой пшеницу и тех, кто спасал технику. Все работали молча, только председател колхоза громко выкрикивал приказания.

Борисов стал помогать двум колхозникам, толкавшим веялку. Горячий воздух затруднял дыхание, на китель и голову (фуражка осталась у Капалина) сыпались горящие соломины, он, не переставая толкать веялку, стряхивал их. Какая-то женщина опрокинула