Если депрессия может убить человека, то у моего отца в тот сезон были большие проблемы.

Ему было чем заняться. Дело было не в этом. У него была работа — он ежедневно делал отчеты после того, как подвозил меня к школе, или всякий раз, когда ему удавалось добраться до города в плохую погоду, передвигаясь на полноприводном автомобиле по изрытым колеями дорогам. Еще ему надо было заботиться о нас двоих и нашей гончей Бетти, а так же о нашей паре меринов. Когда у него было свободное время, он охотился с ружьем за кроликами или перепелами, или же его можно было увидеть за рабочим столом в сарае рядом с переносным обогревателем, на том, что мы называли нашей верфью.

К тому времени судостроение в штате практически сошло на нет, поскольку огромные леса погибли из-за чрезмерной вырубки и недостаточного планирования, но было время, когда из нашей высокой белой сосны изготавливались сотни мачт и рангоутов, из нашего дуба — ребра жесткости, из ясеня — крепеж, из нашей желтой сосны — обшивка. Во время Второй мировой войны штат Мэн строил подводные лодки и эсминцы по одной в месяц.

Мой отец увлекся кораблями, когда рос в Плимуте, и в свободное время делал их модели — хобби на всю жизнь. Я время от времени помогал ему. Или пытался. У него это хорошо получалось, он был дотошен и терпелив, и я пожинал плоды. Моя спальня была полна его готовых работ. У меня были баркасы, галеры, клиперы, колесные пароходы. Была модель знаменитого "Клермона" Фултона и "Океаника" компании "Уайт Стар".

Моя мать часто говорила, как бы она хотела поплавать на любом из них.

Я мог часами смотреть на эти полки, представляя себе корабли на полном ходу или в шторм. И если моей матери так и не удалось поплавать на одном из них, то мне довелось, и не раз.

Но теперь было видно, что и это его не радует. Он любил поговорить со мной во время работы, рассказывая, как точно одна деталь подходит к другой, о том, как он приспосабливает фанеру для работы с желтой сосной, о соединениях и фурнитуре. Он шутил о неуклюжести своих рук. Его руки были далеко не неуклюжими. Но сейчас он работал молча. Его корабли были на службе у какого-то бесконечно более печального импульса, гораздо более одинокого, чем прежде.

Большую часть времени я там даже не появлялся.

Я знаю, что к январю я уже волновался за него, как это свойственно детям. Я плохо реагировал. Неуверенность в себе привела меня к разочарованию. От неудовлетворенности я злился. Я доставил ему очень много хлопот. Мне было страшно.

Мой отец должен был быть открытым, уравновешенным, непринужденным. Скалой. А не молчаливым и замкнутым, каким он был сейчас. Я начал плохо спать. Когда я ложился, мне всегда казалось, что в шкафу что-то было. Помню, как однажды ночью подкрался к шкафу с моделью испанского галеона в руке, чтобы проткнуть или разбить все, что там было, распахнул дверцу и с облегчением и недоумением уставился на свой обычный повседневный беспорядок.

А в феврале на нас обрушился самый сильный снегопад за последние годы. Снег лежал над моей головой на равнине и над его головой, стелился у стен дома и сарая яркими хрустальными волнами. Он был мягким и рассыпчатым, так что, пытаясь идти, вы утопали в нем. Школа была закрыта на неопределенный срок. Добраться до работы по нерасчищенным дорогам было невозможно. Поэтому отец всю ту неделю оставался дома, проводя большую часть времени за сборкой трехфутовой модели линкора "Монитор", который разгромил "Мерримак" Конфедерации во время Гражданской войны и стал первым успешным броненосцем в американском флоте. Даже наша сука Бетти не захотела выходить на улицу в такой снег, хотя обычно гуляла в любую погоду. Правда, в то время она была беременна, так что, возможно, это тоже сыграло свою роль.

Это было прекрасно, столько снега, и поначалу было приятно просто смотреть на него. Все знакомые очертания смягчились, переливались белым, сверкали на солнце или под звездами.

Снег был прекрасен — и в то же время сковывал.

Он сократил наш мир до пяти маленьких комнат, сарая и расчищенной дорожки между ними. Холод не давал снегу растаять. И каждую ночь он начинался снова, чтобы заманить нас в еще большую ловушку.

На третий день я, кажется, немного сошел с ума. Я размышлял и топтался на месте. Насколько я понимал, "Монитор" был мусором, а мой отец — дураком, раз возился с ним. Для меня он выглядел как скучная плоская сигара с башенкой наверху. Я почти не разговаривал с отцом. Я едва притронулся к своему ужину. А перед самым сном я поймал его взгляд, оторвавшийся от журнала, и почувствовал себя таким виноватым, как никогда в жизни ни до, ни после того. Потому что этот человек явно страдал. Я заставил его страдать. Как будто он и так не был несчастен той зимой без моей матери и сестры. Одного злобного маленького ребенка, последнего, кто остался у него в семье, было достаточно, чтобы он проделал весь оставшийся путь в пустоту.

Это было именно то, чего я хотел. И теперь я это получил.

Теперь настала моя очередь страдать.

Я сидел на кровати, размышляя, как мне загладить свою вину перед ним, пытаясь собраться с духом, чтобы пойти извиниться. Я думал о матери и сестре и понимал, что он был таким же одиноким и несчастным, как и я. Возможно, даже больше.

Я вел себя как маленькая дрянь и знал это.

Мне захотелось плакать.

Я все еще пытался подобрать нужные слова, набраться смелости выйти и что-нибудь сказать, когда услышал стук в дверь.

Негромкий стук. Почти нерешительный, мягкий. Вежливый. Это было странно, потому что ночь была абсолютно дикой, завывал холодный ветер, за окном шел снег, так что завтрашний день должен был повторить сегодняшний по погодным условиям, и вот этот стук в дверь, словно сосед пришел в гости ярким солнечным летним днем. Я услышал, как отец встал с кресла и пересек комнату, услышал, как открылась дверь, а затем раздался его взволнованный голос, хотя я не мог разобрать слов. Услышал топот ног и рычание нашей беременной собаки Бетти, Услышал, как отец шикнул на нее, а затем дверь захлопнулась.