Поехали с утра к Дурново совместно. А что выкобениваться? Статями ни я, ни Николай Васильевич, похвастаться не можем, вдвоем в экипаже легко умещаемся, держаться, чтобы не выпасть, не приходится. Извозчик, правда, попытался сделать творческую надбавку на ордена, но Склифосовский передал ему какой-то специальный телепатический сигнал, и требование по оплате снизились до обычных. Спрошу потом у начальника насчет увещевания этих грабителей, если для этого не придется отращивать такую же бороду, будет полезным навыком.

До Мариинского дворца молчали. Что нам, планы на жизнь в экипаже обсуждать, имея спину извозчика в собеседниках? Тут бы не замерзнуть — с утра довольно свежо, и двубортное пальто, положенное к мундиру, со своей задачей справлялось слабо, выполняя большей частью сугубо декоративную и пылезащитную роль. Ехать недалеко — по набережной Мойки до Спаса на Крови, потом на Невский, снова вдоль Мойки — и на месте. На красоты смотреть как-то не очень хотелось. Да и что с ними случилось с прошлого раза, когда я их видел? Плюс погода испортилась. До привычного питерского дождя мы еще не доползли, но были где-то близко. В город пришла типичная ненастная погода и я понял, что мы очень быстро проскочили период «золотой осени» с красивыми листопадами, «бабьим летом». Сейчас начнется — слякоть, простуды…

Репортеры нас у парадного подъезда не встречали. Упущение, однако. Надо после всего заехать в фотоателье, запечатлеть лики для потомства, а то и в учебниках напечатать нечего будет. Хотя борзописцев простить можно — тут ветерок совсем свежий задувает, до мгновенного придания лицу легкой синевы и аристократической бледности. Кстати, вот эту громадину дворца, давящую на сознание любого нормального человека, казна купила всего за три миллиона. И было это сравнительно недавно, лет пятнадцать назад. Сущие гроши, если подумать.

В сопровождение нам выделили целого пристава. И не поймешь — то ли чтобы не заблудились, то ли чтобы не потырили чего. Внутри, конечно, державно, спору нет. Желания прямо в вестибюле немедленно спеть песню композитора Львова на стихи Жуковского «Боже, царя храни!» не возникло, но на определенный лад все эти интерьеры настраивали. Высокие сводчатые потолки, украшенные лепниной, зеркала в позолоченных рамах и паркетные полы, отражающие свет от многочисленных ламп. Просторные залы наполнены запахом свежей полировки и старинного дерева.

— Не подскажете, электричество давно в дворец провели? — задал я вопрос человека, увлеченного ремонтом.

— В девяносто третьем году, ваше сиятельство, — пробасил пристав с такой гордостью, будто он и Фарадей, и Максвелл, и Эдисон с Яблочковым в одном лице.

В приемной у Дурново, кстати, тепло. И даже комфортно. Или это нас по лестницам таскали, пока мы не согрелись? По крайней мере, когда я верхнюю одежду снял, жить даже легче стало. Здесь все дышало важностью и строгостью. Стены обтянуты тяжелыми бархатными обоями темно-красного цвета, украшенные картинами с изображением битв и портретами государственных деятелей, всех как один похожих на фотографии со стенда «Наше коллекторское агентство гордится ими!». Посередине комнаты стоял массивный дубовый стол, на котором покоились важные бумаги, перья и чернильницы. В углу громко и мерно тикали часы, чей размер и форма напоминали небольшой шкаф. Наверное, при нужде в них мог бы спокойно спрятаться человек моей комплекции. Секретарь излучал флюиды занятости и важной государственной заботы. Но встал, поклонился, предложил располагаться поудобнее.

Впрочем, долго нас мариновать в приемной не стали. Из кабинета открылась двустворчатая дверь, местный мажордом, традиционно седой и с легким паркинсонизмом, поклонился и пригласил нас внутрь. Наконец, я могу поразглядывать главу правительства вблизи и не отвлекаясь на великих князей.

Какие добрые лица — быть беде, вспомнилась мне старинная песня «Аквариума». Что Дурново, что Иван Логгинович Горемыкин просто сочились благожелательностью и добродушием. Иконы бы писать с этих чиновников. Если честно, то в первую минуту мысль у меня была одна: держит ли министр внутренних дел отдельного человека для ухода за растительностью на своем лице? Барон Фредерикс с усами сантиметров по тридцать нервно курил в сторонке. И пусть большая часть прически, прикрывавшей надплечья государственного мужа, была отвоевана у бакенбард, мысли о лаке для волос сверхсильной фиксации из головы улетать не хотели. Этот человек в двадцать первом веке довел бы любые барбершопы до инфаркта миокарда одним своим появлением. Красавец! Про такое песни сочинять надо!

Премьер-министр вылез из-за монументального стола красного дерева и пошел нам навстречу. Иван Николаевич походил на принца Гамлета, в том смысле, что был тучен и одышлив. Ну и наследник датского престола не мог бы похвастать красивейшей бородой, разделенной надвое. Дурново с такой защитой можно было не опасаться покушений, вряд ли револьверная пуля была в состоянии пробить такую естественную броню.

Встал и Горемыкин, и мы с Николаем Васильевичем заслушали пространную и малосодержательную речь о воле государя, радеющего за здоровье своего народа, и нас, которым доверена почетная обязанность это самое здоровье приподнять на достойную высоту. И прочий официоз минут на пять. Министр внутренних дел, улыбаясь от уха до уха, возрадовался передаче непрофильного актива в виде медицинского департамента хоть кому-нибудь, с чем и поздравил себя и нас. Мы отомстили, двинув ответные речуги. В основном вещал Николай Васильевич, как старший во всех смыслах. И снова государь, его непреклонная воля, и мы, готовые в любой момент по высочайшему повелению, ну и так далее. Думаю, у Склифосовского есть заготовка спича на все случаи жизни, в котором он меняет мелкие детали. Я, например, так и собираюсь сделать. Ибо думать о всеобъемлющей заботе мне не очень хочется. Надо только уточнить плотность упоминания венценосца и высших сил, а остальное — дело техники. От конспектов по диалектическому материализму вряд ли сильно отличается.

Дальше пошла неформальная часть встречи, а именно чаепитие. И мы вчетвером сидели за отдельным столом, на сей раз ореховым, и пили из красивых фарфоровых чашек довольно посредственный чай, пытаясь увидеть сидящего напротив собеседника из-за пузатого, в гербах, серебряного самовара.

Мои попытки прикинуться дурачком и выяснить хоть что-то у Дурново всякий раз натыкались на сладкоголосые отмазки, произнесенные весьма сочувствующим тоном. Это как скажет Его величество, этот вопрос может решить только Его Императорское… Минут через пять мне начало казаться, что основная функция