А через несколько минут приходит и Андрей. Он вошел со словами:

— Ну, как примет меня моя сестра?

— Сестра всегда братьев одинаково принимает, — ответила я, — все зависит от самих братьев.

Мне были приятны его слова, какой он ни на есть, а все-таки почувствовал, что в последний приезд свой сделал мне больно, и хотел это загладить. Действительно, он был в хорошем настроении. В четыре с половиной приехал отец, лег спать, а в 5 часов 5 минут слышу звонок, побежала к отцу.

— Что же не дают обедать? — спросил он меня.

— Да ведь только пять часов.

— Разве, — он посмотрел на часы, — а ведь я уже вздремнул.

— Ну, так у тебя еще час впереди.

Я ушла. Признаюсь, мне было жутко, жутко, не начинается ли беспамятство, обморок. Я еще больше испугалась, когда в 6 с половиной, в 7 часов его все еще не было. Мать слушала у одной двери, я у другой. Но, слава Богу, в 7 он проснулся. Я вошла к нему. Он был немного слаб, но не было ничего похожего на обморочное состояние. Я сказала ему, что Андрей в хорошем настроении:

— Слава Богу, слава Богу, — сказал он, — а я, признаюсь, немного боялся.

Я забыла написать, что когда утром Варя сообщила ему о приезде Андрея, он ахнул, а потом несколько раз повторил:

— Помоги, Господи! Помоги, Господи!

За обедом отец расспрашивал у Андрея про его службу, про крестьянский банк. Говорили спокойно, без раздражения друг против друга, как часто бывает между братьями и отцом. Вечером сидели все вместе, пили чай. […]»[107].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

27 октября

Встал очень рано. Всю ночь видел дурные сны. Хорошо ходил. Дома письма. Немного работал над письмом к N. (видимо, вариант прощального письма к Софье Андреевне. — В. Р.) и «О социализме», но нет умственной энергии. Ездил с Душаном. Обед. Чтение Сютаева (видимо, рукописи П. Н. Гастева. — В. Р.). Прекрасное письмо хохла к Черткову (письмо Ивана Диомидовича Овдиюка, крестьянина из Луганска Екатеринославской губ., о духовном перевороте под воздействием В. Г. Черткова. — В. Р.). Поправлял Чуковскому (статья «Действительное средство». — В. Р.) Записать нечего. Плохо кажется, а в сущности хорошо. Тяжесть отношений все увеличивается.

Из «Яснополянских записок»

Душана Петровича Маковицкого

27 октября

«Ехали молодым лесом по такой просеке, куда никогда не ездили, по просеке параллельно Лихвинской железной дороге, между дорогами Жаров — Горюшино и Угрюмские казармы — Горюшино. Приехали к оврагу. Я посоветовал слезть, провел лошадей, а Л. Н. с большим трудом, отдыхая, медленно перелез. Когда подошел к лошади, очень задыхался. Заметил, что мог бы и верхом на лошади проехать овраг.

Река Воронка. Ясная Поляна. 1897. Фотография С. А. Толстой

Возвращение Л. Н. Толстого с верховой прогулки. Ясная Поляна. 1903. Фотография П. А. Сергеенко (?)

Софья Андреевна сегодня говорила Варваре Михайловне, что она согласна „допустить“ Черткова в дом и быть с ним такой, какая была, если ей выдадут дневники с 1900 года до теперешних. Но Л. Н-ча к Черткову не пустит, а то Чертков пригласит нотариуса и внушит Л. Н. написать завещание.

Л. Н. говорил Александре Львовне, какая тяжелая обстановка в доме: не будь ее (Александры Львовны), уехал бы.

Итак, он наготове. Вчера меня спрашивал, когда утром идут поезда на юг. Вчера говорил Марии Александровне, а перед этим нам, что уже четыре месяца ему не работается, т. к. Софья Андреевна то и дело вбегает, подозревает какие-то тайны, писанные и говоренные. […]» [108].

Из дневника Александры Львовны Толстой

27 октября

«Нынче проспала, пришла, принесла переписанное мною письмо Чуковскому около десяти часов. Отец сидел уже и читал письма.

— Вот возьми, прочти и, пожалуй, перепиши, если разберешь, — сказал он мне, — это письмо мама, которое я оставлю ей, если уйду. А я все больше и больше думаю об этом, — прибавил он. — Уж очень тяжело. Вчера ночью опять пришла, спрашивает меня, что мне пишет Чертков. Я ответил, что письмо деловое, что секретов в нем нет, но что я принципиально не хочу ей давать читать. Пошли упреки… Тяжела эта вечная подозрительность, постоянное заглядывание из дверей, перерывание бумаг, подслушивание, тяжело. А тут уходят последние дни, часы жизни, которые надо употребить на другое…

Когда я принесла письмо, которое здесь прилагаю, я только сказала ему:

— Папа, я одна не останусь, я уйду за тобой.

— Я попросил бы тебя первое время остаться с ней.

— Не знаю, я все-таки, вернее всего, уйду с тобою.

Он взял переписанное мною и положил в свою записную книжечку. […]

Я ему передала одно мое соображение, которое, может быть, и неверно, но о котором думала. Соображение это в том, что мне кажется, раз мать подозревает или даже знает, как она это писала, о завещании, то она не могла бы не сообщить этого Андрею, и если сообщила, это не могло не рассердить и не расстроить Андрея. Поэтому думаю, что сочинения отца запроданы ими и что, зная, что они получат за них деньги сейчас, им все равно, есть или нет завещание.

Я сообщила все это отцу и просила его подумать о том, не следует ли напечатать сейчас же, не дожидаясь того, чтобы мать запродала издание, заявление в газеты. Отец сказал, что он подумает, и еще раз повторил, что он все больше и больше думает об уходе из дома.

Днем он ездил верхом, а я поехала опять к бате. Батя написал отцу небольшое письмецо, которое я и передала вечером.

Когда я вернулась от Ч., Варя отозвала меня к нам в комнату и рассказала мне происшедший между ней и матерью разговор. Мать опять говорила об эгоизме и злобе отца, что он к старости делается все более и более озлобленным, говорила опять о дневниках, что [два слова утрачено] отцу выбор: или чтобы он взял дневники, отдал ей, С. А. [два слова утрачено] позволить ему видеться с Ч. (но только не в Телятинках, а то там еще привезут нотариуса и подпишут завещание, а только в Ясной), или, если он не отдаст ей дневников, она никогда не позволит ему видеться с Ч.: „Если он поедет к Ч., я сейчас же, сию минуту уеду и не вернусь“.

Этот разговор я передала отцу.

— Это только еще более укрепляет меня в моем решении уехать, — сказал он, — но только у меня теперь