— Если бы я хотела его пристрелить, сделала бы это еще в восьмидесятых. Но проклятый алкаш прав. Без твердой руки Темекая этот край загнулся бы. Особенно в девяностые. Он ведь натуральным образом нас от голодной смерти спас, а взамен покровительства потребовал…

— Что? — выдыхаю я, чувствуя, как покалывает в затылке.

— А как в сказках про драконов, знаешь? Молодых невинных дев. И местные безропотно отдавали ему подать. — Окончание предложения тонет в кудахчущем старческом смехе. Я не совсем уверен, что все понял правильно, но…

— И что же он делал с этими невинными девами? Ел на завтрак?

Мы останавливаемся у знакомого дома учительницы. В некошеной траве у крыльца играют дети. А сама Лена сидит в пошарпанном древнем кресле под высокой яблоней. Кажется, еще более бледная, чем в тот единственный раз, когда я ее видел до этого.

— На завтрак… Ой, я не могу… — смеется Кирилловна пуще прежнего.

Я потом несколько дней кряду прокручиваю в голове этот странный разговор. Нет, вроде бы все понятно. И непонятно тоже… Пересказываю содержание беседы Сане. Теперь, когда Темекай в больнице, я могу чаще с ней бывать. Проникая ночью в предусмотрительно не запертое окно ее спальни.

— Ты что-нибудь знаешь об этом?

— Нет, — отвечает Сана, спускает ноги с постели и тянется за халатом. — Тебе лучше уйти. Вдруг Петька проснется.

— Послушай, нам очень важно выяснить, кто стоит за покушением. А для этого мне нужно знать, кто мог желать Акаю смерти.

— Спроси у него.

— Он не знает, зачем я послан!

— Я тоже не знаю, — Сана резко оборачивается и впивается в меня черным взглядом. Конечно, глупо было предполагать, что такая умная женщина поверит мне без оглядки. Но мне важно, чтобы она поверила.

— Как ты с ним познакомилась?

— Это неважно, — слишком быстро отвечает она, выдавая тем самым свой страх.

— Он тебя чем-то шантажирует? Ну, кроме сына…

— Что? — Сана кажется действительно удивленной. Но если это не шантаж, то что же?

— Он… тебя изнасиловал?

— Нет! — смеется она невесело. — Меня нет. Бог миловал.

— А кого тогда?

— Откуда мне знать?! Чего вообще ты от меня хочешь?

— Правды! Здесь каждый считает своим долгом прикрыть Темекаю задницу! Но я не ожидал, что и ты станешь это делать.

Мы застываем друг напротив друга, как два противника в ринге.

— Хорошо. Если тебе так важно знать, Акай спас мне жизнь. В благодарность за это я стала его любовницей. Подчеркиваю — по доброй воле. Я клянусь, что понятия не имею, кому он перешел дорогу. И тем более не представляю, почему, среди прочих вариантов, отжать хотели именно мой бизнес. У Акая есть гораздо более жирные с точки зрения потенциальной выгоды активы.

Вот именно. Мы уже успели это обсудить с Родионом, которого мне отправили в помощь. Более того, нашим ребятам удалось проверить всех, кто был заинтересован в перераспределении власти и денег в здешних краях. И по всему входило, что Акай стоял поперек горла едва ли не каждому. Одному он помешал построить завод по переработке отходов в десятке километров от границы заповедника, другому — похерил незаконные схемы экспорта леса.

Недоделанный Робин Гуд.

Прерывая наш разговор, мой телефон жужжит входящим.

— Да?

— Есть новости по твоей девочке. Давай, подгребай.

Впиваюсь взглядом в раскрасневшееся лицо Саны.

— Мне нужно уйти.

— Хорошо.

— Я люблю тебя. — Слова, которые никогда и никому не говорил, слетают с губ без всякого усилия. Мне важно озвучить их до того, как я узнаю то, что она так тщательно от меня скрывает. Потому как, что бы это ни было — ничего не изменится. Ни-че-го.

Её глаза потрясенно расширяются. Вся воинственность вмиг улетучивается из ее позы, выражения лица. Оно становится таким… беззащитным. Господи… Таким невозможно беззащитным. А потом с ее губ срывается мучительный стон. Она поднимает руки, будто желая меня обнять. В два шага преодолеваю разделяющее нас расстояние.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Например?

— Например — «Я люблю тебя, Иса. Ты — лучшее, что со мной случилось».

— Я люблю тебя, Иса. Ты — лучшее, что со мной случилось, — послушно повторяет Сана. И столько в этом голосе нежности, неприкрытого удивления, какой-то совершенно детской беспомощности, что еще немного, и я заплачу. Хотя, кажется, разучился это делать еще в детдоме.

Прощаться сейчас тяжело. Но раз Родион сказал, что дело срочное, ухожу. Отдирая ее от себя едва ли не с кожей.

— Ну, что там у тебя? — мой голос звучит недовольно, хотя это, конечно, глупо.

— Да вот. Сам смотри.

Забираю из рук Шестого бумажки. В тусклом свете лампочки на потолке пролистываю страницу за страницей. Видимо, понимая, что сейчас меня лучше не трогать, Родион молчит. Если бы я сам в свое время не попал в ПНД, у меня бы, наверное, возникли вопросы о том, как такое возможно, но… Я ведь побывал в этой системе. И не понаслышке знаю, как там все устроено.

— В ПНД она провела…

— Год. И угадай, после чего вышла?

— После чего? — облизываю губы.

— После визита господина Темекая. Я нашел старые подшивки газет в местной библиотеке. Занятное местечко.

Раскатистым эхом в моей голове проносятся слова Саны:

— Хорошо. Если тебе так важно знать, Акай спас мне жизнь. В благодарность за это я стала его любовницей. Подчеркиваю — по доброй воле…

Ага… По доброй воле. Как же. Неужели она не понимает, как все обстоит в действительности? Или ей просто нужно верить в то, что никакого насилия не было? Верить, чтобы выжить.

— Эй, брат… Ты как, в порядке?

На самом деле я хочу убивать. Все бросить и закончить то, что кто-то до меня начал. И плевать, что здесь начнется, когда не станет Акая. Пусть хоть потоп. Если все вокруг знали, что происходит… Знали и молчали, преследуя свой, шкурный интерес. Кажется, теперь я понимаю, что имела в виду Кирилловна.

— Я так понимаю, что информацию по Сане подчистили уже потом?

— Угу. Она даже в медицинский поступила. Как ты понимаешь, с таким бэкграундом это было попросту невозможно.

— Думаю, этим он ее и держит.

— Чем?

— Этим. Никто не даст ей опеку над сыном, если она сама была признана недееспособной. Черт! — провожу рукой по лицу, будто стряхивая паутину. И снова подношу бумажки к носу. Ну, вот… Так и есть. Мы лежали с ней в одно время. Диагноз — шизофрения. Почему? Потому что она утверждала, будто говорит с духами.