Шрифт:
Закладка:
Так что руку, лежащую на мощном предплечье, я опознала и только-только набрала в грудь воздуха, чтобы прорычать: «Валерия Романовна, где вас черти носят⁈», как со стороны парадной лестницы раздалось рокочущее:
— Арсений, я сколько должен тебя по Университету вылавливать?
Пара распалась, при этом широкоплечий Арсений очень технично прикрыл собой мою крошку.
И мне бы сейчас обдумать — к чему это? Заботится, чтобы не было сплетен или предвзятого отношения? Или прячет, как постыдную тайну?
Но я не могла.
Не могла ничего, даже вдохнуть.
Просто стояла в мокрой футболке и местами забрызганных джинсах, с гнездом на голове, без макияжа, украшений и хлопала глазами.
Как дура.
Глава 31
Хорошо забытое старое. Или не хорошо? Или не забытое?
'Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом — даль, за каждой далью — вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах — как бесконечно мал!'
Шарль Бодлер «Цветы зла»
А по ступеням парадной лестницы в модном деловом костюме и белоснежной рубашке спускалось мое далекое и до сих пор режущее до крика и слез больное прошлое.
«Ой, Серега, Серега, ты не стой у порога…» — вот если бы все было так просто, как у «Комбинации».
Но нет же, не с моим счастьем.
Человек, жестоко растоптавший мою любовь. Посмеявшийся надо мной и первым сильным, искренним и глубоким чувством. Поманивший взаимностью и обманувший так легко, больно и жестоко.
Ах он, гад.
Все еще такой же лощеный красавчик, как тысячу лет назад, и я — мокрая курица, заезжая звезда, мама-дорогая.
Ну, супер, что?
Валить отсюда надо.
И быстро.
На фиг мне эти приветы из детства.
Я столько сделала, чтобы как страшный сон забыть разочарование, боль и крах последних двадцати лет своей жизни, а надо, видимо, двадцать пять забывать, а то и тридцать.
Дура, так радовалась переезду.
Верила, что это настоящее счастливое событие.
Во-первых, мы с детьми выкинули огромное количество хлама. Избавились от старой одежды, разномастной посуды, полуистёртого постельного белья и древних сумок, а также прочего «нажитого непосильным трудом».
Во-вторых, по дороге из Петербурга я будто бы возвращалась в то время, когда все было хорошо: и трава зеленее, и небо голубее, и я счастливее.
Как на машине времени, словно бы возвращалась в детство. Упустив, что в нем была такая «черная дыра».
Ну, мне внезапно напомнили.
Резко. Сильно.
И это оказалось неприятным открытием — до сих пор больно.
Я справлюсь, конечно, но необходимо время и место для маневра.
Не сейчас.
Не готова.
Выдыхаю, а дальше все происходит одновременно.
Арсений, сжав кулаки, шагает к Сергею со словами:
— Я тебе все давно сказал!
В этот момент я быстро разворачиваюсь спиной к лестнице и киваю Валерии на выход. Сильно пламенея ушами и щеками, дочь моя со щебетанием:
— Ой, мамочка приехала, — рысит ко мне.
И мы вместе сваливаем из этой чертовой обители на всех парах.
— Что это было, Валерия Романовна? — вопрошаю очень тихим голосом, ибо до сих пор им не владею в полной мере от шока.
А тут выясняется, что в наших рядах завелся профессиональный партизан. Лера молчит. Просто сидит, смотрит вперед. И молчит.
Никаких сил выковыривать из ребенка информацию нет.
Еще свежи впечатления от аварии, дождь по-прежнему намекает: «Уважаемые граждане, будьте бдительны!», встреча с Сергеем разбередила в душе все то болото, что уже столько лет не колыхалось и было покрыто ряской.
Мне тяжело. Мутно. Нервно.
Поэтому я решаю для себя, что если секрет образовался, он обязательно всплывет.
Я помню, и про: «мама все знает», и про: «все тайное становится явным». Беспокоюсь лишь о том, как бы ни было поздно.
Но здесь уж как пойдет.
Возвращаемся домой в тишине и, едва зайдя в квартиру, дочь тут же скрывается в спальне.
— Мам, а чего стряслось? — изумляется Костя.
Прислонившись к косяку входной двери, сбросив мокрую куртку и кроссовки, тяжело вздыхаю:
— У твоей сестры появились тайны. Ты знал про Арсения?
Смотрю на сына внимательно, но он не волнуется и взгляд не отводит:
— Кого?
— Есть некто Арсений, учится или преподает в Университете, куда желает поступить Лера. Отношения у них в той стадии, когда она его трогает, а он ее обнимает.
— Фу, мам, избавь от подробностей… — ребенок демонстративно морщится и машет рукой.
— Ладно, пойду сушиться, — ухожу в ванную комнату и даже решаю поваляться в горячей ароматной пене.
Может, хоть чуть-чуть отпустят впечатления прошедшего вечера?
Из такого с трудом достигнутого умиротворения меня выдергивает звонок бывшего супруга:
— Какого черта, Арина! Как ты могла?
Могла я, наверное, много, но знать бы — к чему конкретно эти претензии?
— Роман Николаевич, сбавил тон. Что тебе опять не так, и при чем тут я? О детях, я полагаю, тебе ничего не интересно узнать? Что-то я не припомню, чтобы ты им звонил на этой неделе.
— Прекрати эти свои манипуляции! Как ты посмела так унизить Олю?
Ой-ой-ой.
Какая прелесть.
Я, правда, не знаю как, но я смогла, правда?
— Конкретизируй.
Долгое злое сопение и внезапное:
— Еще скажи, что этот позор не твоих рук дело.
— Какой еще дополнительный позор, Рома?
Бывший долго матерится в сторону, но потом берет себя в руки:
— По городу на билбордах в нашем районе, у моей работы, у нашего дома, около нашей старой квартиры висит плакат с Олиной фотографией. Мы с ней гуляли в центре, у Исаакия. Поперек фото крупно написано: «Уведу мужика из семьи. Быстро. Дорого. С гарантией» и Олин телефон! Арина, это подло.
Правда? Это подло?
А то, что она сделала — нормально, в порядке вещей, да?
Я ржу.
Про себя.
А потом и наружу, потому что Рому продолжает нести:
— Это что за тупые плебейские шутки? Это же все видят, и мне уже звонил учредитель, наши знакомые и родители, и твои тоже. Это же ужас.
Хохочу я долго и с удовольствием.
— Вот это новость. Ты меня сильно удивил. Я уехала, оставила вас в прошлом и никаких специальных акций возмездия не планировала.
— А что же это тогда? Оно само, да? —
