знала, зачем приду в класс завтра. Я предложила провести вечер творчества Высоцкого, поскольку время уроков отведено для освоения обязательной программы, – и мое предложение радостно поддержали.

Я не осторожничала, несмотря на то, что помнила, как еще год назад – всего год! – меня вызвали в школу, где учился мой сын (Леня тогда был в седьмом классе) – вызвали отругать и поставить на вид:

– Ваш сын поет Высоцкого в школе!

– Поет соло? – спросила я, зная, что петь мой мальчик, к сожалению, не умеет, в лучшем случае, подпевает.

Классная смутилась

– Нет, – сказала она. – Они все пели. И еще у них магнитофон.

– Это не наш, – ответила я, – у нас нет магнитофона.

– Я понимаю, – продолжала исполнять свой долг учительница, – но вы ведь знаете, какая у нас школа!

Я знала, что в этой дурацкой английской школе, ближайшей, как на грех, к нашему дому, учатся дети обкомовских и горкомовских работников. Их ведомственный дом, прозванный в народе «дворянским гнездом», стоял как раз напротив. Это налагало на учителей и директора дополнительную ответственность, а отчитать и призвать к порядку, кроме меня, им было некого. Все остальные родители верой и правдой служили в вышеупомянутых «комах», в крайнем случае, трудились заведующими разнообразными базами, что тоже не предполагало возможности быть отчитанными классным руководителем сына или дочери.

– У наших детей неплохой вкус, – сказала я. – Если в седьмом классе они поют Высоцкого, есть надежда, что в десятом будут читать Мандельштама.

Англичанка вытаращила глаза и замахала руками – этого она даже от меня не ожидала: брежневская эпоха еще дышала чейн-стоксовым дыханием Черненко. Забегая вперед, могу сказать, что не прошло и трех лет, как Мандельштам, весь «Серебряный век», Шаламов и Солженицын вошли в школьную программу. И менее всех готовыми к этому оказались учителя литературы.

Год воцарения Горбачева внес новые ритмы и породил надежды. Идея вечера, посвященного творчеству Высоцкого, не вызвала опасений не только у меня, но и у руководства школы. Нам дали добро, и работа закипела. В подготовке участвовал почти весь класс. В этой, неожиданно захватившей их деятельности, ребята удивительно сдружились. Сценарий мы написали вместе с Людой Степановой. Мальчики добывали записи песен, прослушивали и выбирали наиболее чистые. Мне удалось заказать в учебной фильмотеке отрывки из фильмов «Служили два товарища» и «Вертикаль». На каждой паре мы оставляли пятнадцать-двадцать минут для анализа текстов песен. Мои ученики постепенно овладевали навыком понимания прочитанного и охотно делали для этого необходимые усилия. Через полтора месяца мы были готовы представить наш труд на суд зрителей. Вечер прошел успешно, мы сорвали аплодисменты, подняли престиж класса и углубились в изучение программного материала. Мои ученики наконец-то доверились мне, и русская классическая литература в моей подаче больше не вызывала у них отторжения, а я перестала ощущать класс как чужой. Это уже были мои дети: не самые умные, не самые начитанные, но мои, – и я старалась сделать для них на уроках все, что могла.

Жизнь налаживалась – и вдруг этот вызов. Ну, не сохранила я сценарий. Зачем он мне? Высоцкий не принадлежал к близким мне поэтам, а бумага, обязательная для хранения, и так переполняла шкафы.

– Где сценарий? – прошипела директриса через силу. – Выбросили? Садитесь и пишите новый. Нет, новый нельзя. Ищите тот.

– Да что случилось? Зачем вам сценарий?

Директриса протянула мне листок бумаги, трепетавший в ее руке:

– Анонимка! В обком партии.

До меня не доходило.

– Но ведь Горбачев, – сказала я. – Ведь теперь можно.

– Прочтите.

Я принялась читать полную чушь, явно написанную левой рукой, как в плохом романе. Сбивчиво от праведного негодования аноним излагал, каким образом в нашей школе насаждается дух гнилого декадентства и пораженчества. Учеников сбивают с пути истинного, а администрация не препятствует и даже поддерживает такие развращающие мероприятия, как вечер памяти отщепенца Высоцкого с его гнусными песенками: «А на кладбище все спокойненько…» – следовала длинная цитата.

Тряся головой, чтобы убедиться, что это все не во сне, какой-то боковой извилиной я отметила, что моя фамилия не упомянута, стало быть, анонимка направлена не против меня, а против кого? – Понятно.

Но злорадства я в себе не обнаружила. Как будто даже сочувствовала ей, что было странно. Директриса, мягко говоря, любовью коллектива не пользовалась. Меня предупреждали, когда я еще только собиралась устроиться в эту школу, что Тамара Николаевна – дама бесцеремонная, на учителей кричит и ногами топает. Я не испугалась, да и выбора не было. Кричать на себя я не позволила ей сразу, и эта моя позиция тут же определила мое место в самом низу школьной иерархии. Это означало ни больше ни меньше, что я никогда не могла рассчитывать ни на один час сверх ставки, что доставались мне худшие классы, учащиеся в разных сменах, и расписание на полугодие всегда заканчивали мною. То есть мои уроки вставляли на свободные места, нимало не заботясь о моем удобстве, оставляя огромные «окна» и вынуждая просиживать в школе с утра до вечера при минимальной нагрузке и, соответственно, зарплате. И даже свободный день раз в неделю, положенный всем учителям вместо рабочей субботы, приходилось выбивать силой и не всегда успешно. Атмосфера в школе царила раболепная, но я не вникала, взяв себе за правило как можно реже появляться в учительской.

Однажды, выясняя что-то в директорском кабинете, я вдруг услышала:

– Что это вы на меня кричите? – Она сказала это тихо и изумленно, и я почти устыдилась.

– Это вы создали в школе невозможную атмосферу. Жуткое напряжение требует разрядки. Вот я и кричу. На вас. Не на учеников же мне кричать!

Я перечитала анонимку. «Про кладбище – это Ножкин! Ножкина у нас не было», – пролепетала я. «Какая разница, – устало возразила директриса. – Ищите сценарий. Завтра мы идем в горком. Дело передали туда».

Я вспомнила, что сценарий сразу после вечера отдала Люде Степановой. Она гордилась своей причастностью к его созданию и имела на это право. А кроме того, хотела показать своей двоюродной сестре, чтобы та у себя в школе тоже организовала подобный вечер. Хорошо, что я не додумалась сообщить об этом Тамаре Николаевне. Она могла бы обвинить меня в диверсии союзного масштаба.

Я заглянула в свой класс. Люды на месте не было. Она болела и отсутствовала уже несколько дней. Мне не