Шрифт:
Закладка:
– Она сказала, что я позорю детский дом и мне в нем не место! А раз не место. То я и не буду занимать детдомовское место! Пускай подавится!
– Да брось ты! Ложись нормально. Все равно она ведь не узнает, где ты спал.
– Ни за что!
– Ну, возьми хоть одеяло. Укройся.
Сашка с бешенством отшвырнул одеяло в угол. После нескольких попыток уговорить его мы отстали.
Ночью я проснулся и зажег керосиновую лампу. Сашка спал на прежнем месте. Скрючившись от холода. Я накинул на него одеяло. Чем закончилась его забастовка, не помню. Кажется, его уговорила Мирра, с мнением которой он считался.
Другая история романтическая.
У Ольги Александровны было двое детей: двухлетний белоголовый Сашка и четырнадцатилетняя Нонна, красивая девочка.
Со временем, когда ребята стали поправляться, а у девочек отросли обстриженные волосы, старшие мальчики начали приглядываться к ним. В Нонну влюбилось сразу двое – Женька и Сашка. Из двоих: порывистого, резкого и непредсказуемого Сашки и веселого, легкомысленного Женьки – Нонна предпочла Женьку. Сашке же сказала что-то резкое и обидное.
Однажды ночью мы не спали: травили анекдоты, перебрасывались шутками, Женька монотонно напевал какую-то песенку. Сашка лежал молча и вдруг вскочил с постели с криком:
– Это все из-за моей больной ноги! Утоплюсь! – ринулся из избы. Мы бросились за ним…
Это была сумасшедшая картина! Ярко светила полная луна, темнел на снегу сруб колодца с журавлем, а рядом с ним, босые, в кальсонах, мы боролись с Сашкой, который отчаянно рвался к колодцу, отпихивая нас руками и ногами, а мы, вцепившись в него, что-то орали и тянули его к крыльцу. Наконец, общими усилиями нам удалось его перебороть, втянуть в дом и уложить. Постепенно он утих. А мы, стуча зубами, забрались под одеяла, набросив на себя сверху пальто и куртки.
Нина Иванова
Не помню, зачем меня послали в Железцово, и я разговорилась с хозяйкой дома, старухой-помещицей, которую мы звали «графиней Ниной». Она казалась мне женщиной из другого мира. Она всегда сидела на веранде в кашемировом платье. Платью, наверное, было сто лет. С «графиней Ниной» связывалась какая-то тайна, легенда: живая помещица, которую обслуживала ворчливая тетя Катя, ее крепостная крестьянка, тоже совсем старая. «Графиня» рассказывала, что ей здесь принадлежала большая усадьба с яблоневым садом. Был муж, с которым она ездила в Париж, откуда они привезли очень много красивых вещей, от которых ничего не осталось. Я спросила:
– Ведь была революция. Почему же крестьяне вас не тронули?
Она ответила:
– Это у вас была революция, а у нас все было тихо и спокойно. Я хорошо относилась к крестьянам, и никто нас не трогал. В саду было много цветов, много сирени, – добавила она, – А теперь… – и махнула рукой.
– А муж ваш где?
– Муж после революции уехал в Париж, забрал все мои драгоценности, а я так и осталась здесь одна, пирожок ни с чем…
На меня произвела впечатление ее интеллигентная речь и то, что она ни о чем не сожалеет. Пенсии у нее, конечно, никакой не было, питались обе старухи с огородика, который возделывала тетя Катя. Была у них коза, да иногда старые крестьяне что-то по доброте душевной подкидывали – то молочка кринку, то картошки мерку.
Когда она зимой умерла, сани с гробом провожала одна Катя.
Лев Разумовский
Вечер в церкви. В эту ночь дежурю я. Объявляю отбой. Ребята ложатся мгновенно, без обычной суетни и мелких проволочек. Через пять минут все под одеялами, и гул их голосов сразу смолкает.
Это образцово-показательное укладывание – никак не моя воспитательная заслуга. Все объясняется очень просто: сама Ольга Александровна обходит ряды коек, делает замечания, поправляет одеяла. Бросает отрывочные фразы. Судя по голосу, порядком довольна, даже шутит.
Ребята это моментально почувствовали:
– Ольга Александровна! Спойте нам! – кто-то из девочек.
– Поздно уже. Вам спать надо.
Спокойная интонация заставляет подняться с подушек несколько голов.
– Спойте! Мы скорее заснем! Пожалуйста, спойте!
– Ну, хорошо. Я спою вам колыбельную.
В комнате уютно, тихо и тепло… Огоньки керосиновых ламп чуть высвечивают стены и своды. Ольга Александровна запевает. Голос у нее высокий, чистый, поет она с чувством…. В церкви хорошая акустика. Сотня детей притихла и внимательно вслушиваются в мелодию и добрые слова:
Погасили свечи, в комнатах темно.
Месяц серебристый глянул нам в окно.
Расскажу я сказку, песенку спою:
Баю-баю-баю, баюшки баю…
Я слушаю с интересом, испытывая противоречивые чувства. Эта женщина – сплошные контрасты! Ведро с хлебом за борт – и эта ласковая песня!
Я знаю, что дети боятся ее резкого крика, яростных вспышек; я знаю, что многие взрослые с трудом переносят ее командный тон и недопустимую форму обращения; но я также знаю, что теми же методами она выбивает для детдома все лучшее: питание и одежду.
Хорошо, что ты забот не знаешь.
Пусть они проходят в жизни стороной.
Я отдам тебе ночи бессонные,
Спи спокойно, мой сын дорогой!
Ольга Александровна желает всем спокойной ночи и уходит. С нескольких коек слышны сморкания и всхлипывания.
Однажды мама вернулась из детдома совсем расстроенной и сказала, что ее ночное дежурство в отряде малышей окончилось плачевно.
– Что произошло?
– Вечером, после ужина я обычно рассказываю им сказки. Потом высаживаю на горшки и затем укладываю. Многие засыпают не сразу, мечутся, зовут маму, плачут. Я придумала, как их успокоить. Брала свои два куска пиленого сахара, делила их на маленькие кусочки и каждому давала такую вот конфетку. Пососав ее, они сразу засыпали. За этим делом и застала меня Ольга Александровна, накричала на меня, назвала дерьмовым воспитателем и сказала, что завтра уволит…
Из дневника М.С. Разумовской
В середине октября 42-го года к нам приехала сестра Ольги Александровны Антонина Лаврентьевна Каверкина с сыном Игорем и трехлетней Машей. Мы сразу подружились. Антонина Лаврентьевна обаятельная, душевная женщина, как-то органично и спокойно вошла в коллектив, став одной из воспитательниц дошколят. Игорь тоже быстро сошелся с ребятами. Он был хорошо воспитан.
После того как мой отряд был переведен в новое здание, мы зажили своей, несколько обособленной жизнью. Нашим мучением были полы. Кто бы из администрации ни приходил, все говорили, что пол грязный. А мы эти полы мыли ежедневно и по дежурству, и по нарядам. Система нарядов за провинности сразу по приезде была введена администрацией и существовала параллельно с системой очередных дежурств.
Второй моей заботой стала посуда, которую били немилосердно, особенно стаканы. Приходилось проводить постоянные беседы на «стаканную тему», запрещая разводить в них чернила, использовать как пепельницы и т. п.
В «сельсовете» всегда было шумно и людно. Из школы мы возвращались вместе, толпой, вместе хлюпали по грязи, которая потом оказывалась на свежевымытом полу. И мытье начиналось снова.
Очень скоро по приезде меня пригласили работать в Угорскую среднюю школу – семилетку. Приглашение пришлось мне по душе. Я снова стала заниматься своим прямым делом, в котором чувствовала себя как рыба в воде. Обучать детей русскому языку и литературе намного интереснее и привычнее, чем подсчитывать разбитые стаканы или украденные простыни, хотя я и понимала, что эта сторона жизни – суровая необходимость.
В школе свой коллектив.
