Шрифт:
Закладка:
С Виктором Элинбаумом оказалось сложнее. Он отпирался, путался, открывая свои секреты не сразу. Ольга Александровна быстро разобралась в этой игре и приказала запереть его в подвале, чтоб поразмышлял на досуге. Одиночество и темнота сработали быстро: уже на другой день несколько простыней вернулись в кладовую нашей кастелянши.
С Панфиленком было еще сложнее. Сознавшись в экспроприации двух простыней и обмене их на яйца с пряженниками, он подозрительно быстро вернул их. А вечером обнаружилась пропажа двух простыней в соседнем отряде. Вся комбинация оказалась проще пареной репы: вместо того чтобы утруждать себя походом за несколько километров, гораздо проще было забрать одеяло с койки соседа и честно рассчитаться с назойливыми преподавателями…
16 августа 1942 года. Вечер, посвященный открытию детского дома. Я прочитала свой «Ленинградский дневник», написанный в один присест в мае 42 года. Пережитое впервые читала на людях. Их искренняя реакция (многие плакали) меня очень взволновала.
Этот вечер еще больше сблизил меня с ребятами. В моих строках они услышали то, что пережили сами.
18 августа. Мой отряд вчера и сегодня помогал колхозу – теребили лен. День был жаркий, наш участок поля находился недалеко от берега Унжи, поэтому соблазн был велик. Я разрешила сделать перерыв. Однако купаться нам не пришлось. Около спуска к реке мы встретили Ревекку Лазаревну, которая решительно завернула нас назад, сказала что пока мы не выполним положенную норму, ни о каком купанье не может быть и речи. Норму мы выполнили, но купаться было уже поздно.
Лев Разумовский
Сельсовет выделил нам еще несколько домов рядом с церковью, в которых разместились дошколята с воспитателями, столовая с кухней, лазарет. Началось строительство бани.
Мария Николаевна Рогова организовала кружок кройки и шитья. Я тоже искал дела и организовал кружок рисования. Вспомнив свои занятия во Дворце пионеров, я начал приучать ребят рисовать с натуры – ставил им простые натюрморты, а также поощрял их интерес к вольным композициям – рисуй, что хочешь!
Среди ребят самым способным оказался маленький черноглазый мальчик Завен Аршакуни. Он легко схватывал суть моих требований и выражал свою мысль в рисунках лучше всех.
Недалеко от деревни Ступино я обнаружил в овраге выходы бурой глины, накопал ведро и принес ребятам. Так наш кружок рисования превратился в кружок рисования и лепки.
Первое задание – вылепить с натуры кошку – оказалось слишком трудным. Дети, не привыкшие к объемным изображениям, вылепили кошек плоскими, с тоненькими ножками, свисающими частоколом от живота.
Однако после моих объяснений в нескольких вылепленных фигурках можно было узнать кошек, а кошка Завена была как живая! Высушенные фигурки дети с удовольствием раскрасили акварелью. Других красок у нас не было.
После того как мы устроили в столовой маленькую выставку наших работ, Ревекка Лазаревна предложила мне оформить отсек в церкви, отведенный для игр и клубной работы.
Я с радостью взялся за это дело. У меня сразу возникла мысль расписать стенки сюжетами из сказок Пушкина, как в «Комнате сказок» в ленинградском Дворце пионеров.
На другой же день один из отсеков церкви был отгорожен высокими деревянными рамами, которые местные столяры обшили белой, чистой фанерой, аккуратно подогнав лист к листу.
Я собрал все имеющиеся материалы – иллюстрации, книги, учебники – и начал работать. Добросовестно перерисовал все иллюстрации Билибина к сказкам «О золотом петушке», «О царе Салтане», «О рыбаке и золотой рыбке», расположив их вольным образом по четырем стенам.
В центре поместил круг с портретом Пушкина, срисованным со школьной тетрадки.
Работа над этими незатейливыми росписями доставила мне много радости – ведь я делал конкретное полезное дело! Открытая мной новая техника – роспись акварелью по фанере – оказалась интересной и дала неожиданный результат: рисунки красиво расцветились на теплом тоне березовой глади фанеры.
Занимался я этой комнатой недели две, и все это время ребята с интересом следили за моей работой, радовались появлению новых персонажей, советовали, вспоминали стихи, сопереживали, т. е. оказались стихийно вовлеченными в творческий процесс.
Моя работа и контакты с ребятами имели неожиданное продолжение. Однажды утром Ревекка Лазаревна вызвала меня к себе и сказала:
– Ты уже взрослый, и дальше считать тебя воспитанником мы не можем. Мы убедились, что ты можешь быть полезным, если начнешь работать в детдоме как пионервожатый третьего отряда. Тебе будет выдаваться зарплата, и теперь ты сможешь ночевать не в церкви, а дома.
– А что я должен делать?
– Проводить воспитательную работу: следить за порядком, организовывать отряд на полезные дела, проводить политинформации по газетам, учить ребят ходить на лыжах, рассказывать им то, что считаешь нужным. В общем, ты должен будешь делать все то, что делает сменный воспитатель. Вот, например, сегодня нужно вовремя уложить детей спать и остаться дежурить на ночь. Согласен?
– Так они меня не послушаются!
– Послушаются. Я объявлю о твоем назначении, и все будет в порядке.
Слегка ошеломленный таким предложением, я весь день думал. Посоветовался с Миррой – и согласился.
Ревекка Лазаревна привела меня в отряд, представила, сказала, что ребята отныне должны меня слушаться и относиться ко мне как к воспитателю, и ушла. Я остался один на один с тридцатью гавриками, каждый из которых был моложе меня всего на три-четыре года. С любопытством разглядывали они меня в новой для них роли. Лукавство и скепсис в их глазах были настолько откровенны, что я сначала растерялся. Собравшись, я стал рассказывать то, что знал сам о художниках, об их жизни, о судьбе их картин. Постепенно скепсис сменился интересом, а когда я рассказал о сумасшедшем, который порезал картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына», посыпались вопросы. К десяти часам я закончил и предложил ребятам идти спать, что они, к моему удивлению, послушно выполнили.
Однако радость моя оказалась преждевременной. Увлекшись собственным рассказом, я забыл, что в церкви, кроме моих ребят, размещались еще два отряда – второй и четвертый, еще шестьдесят человек. Войдя в полутемный зал, освещенный двумя, свисающими с потолка керосиновыми лампами-молниями, я застал такую картину. Некоторые ребята уже лежали под одеялами; другие, собравшись в группки, что-то бурно обсуждали; несколько девочек у открытого жерла печи слушали чтение сидящего в центре их кружка с книгой на коленях Кольки Иванова; несколько мальчишек в кальсонах и рубахах прыгали с койки на койку и с хохотом лупили друг друга подушками. В зале стоял невообразимый шум. Перекрывая его, я закричал:
– Ребята! Десять часов! Отбой!
Несколько голов поднялись с подушек и с удивлением уставились на меня; остальные, не обращая внимания, продолжали свои разговоры и игры.
– Отбой! Всем по кроватям!
Ноль внимания. Что делать? Укладывать каждого насильно? И, вдруг, с койки среднего ряда поднялась худая фигурка. Два пальца в рот – и оглушительный свист перекрыл все шумы. В наступившей на секунду тишине прозвучал резкий повелительный окрик:
– Тихо, шпана! Лева дежурит!
Дальше было как в кино. Сначала, как по мановению волшебной палочки, разом выключился звук. Потом ребята быстро нырнули под одеяла. И уже через несколько минут в зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь дружным сопением. Я пробрался по ряду к Сашкиной кровати. Он не спал.
– Ну, герой! Спасибо тебе!
– И вам мерси, товарищ воспитатель!
– Как это ты их сразу? Ты мне здорово помог!
– А чего тут такого? Пара плёвых. А знаешь, почему помог?
