Мы все еще не видели ни одного бизона, хотя слышали рассказы об огромных стадах, покрывающих целые мили и затаптывающих все на своем пути. Но бизонов нет, как и индейцев, которых мы не встречали с самого Форт-Кирни. Уайатт говорит, что больше никогда в жизни не желает видеть никаких индейцев, кроме Чарли, о котором все вспоминают с глубочайшим благоговением. Уэбб всегда благодарит Господа за него, когда семейство Мэй молится перед ужином, как постоянно упоминает и меня в своих молитвах, но мне кажется, что он просто не хочет, чтобы я чувствовал себя лишним, когда я соглашаюсь поужинать с ними, что делаю лишь изредка.

На противоположном берегу Платта виднеется скала Кортхаус-Рок, напоминающая мне о гладиаторах и римских солдатах, живших в мире, столь не похожем на мой. Нужно будет рассказать Дженни, когда смогу снова отправить ей письмо. Она читала мне «Юлия Цезаря». Помню, как меня поразила двуличность сената и неверность друзей – и все это ради власти. Дженни, подняв глаза от книги, тихо произнесла: «Всегда думай, к кому поворачиваешься спиной, Джон Лоури. Люди не слишком-то изменились с тех пор. Почти две тысячи лет прошло, а наши сердца все такие же». Потом она открыла Книгу Притчей и зачитала отрывок, который велела нам с сестрами запомнить наизусть: «Вот что ненавидит Господь: глаза гордые, язык лживый, руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы. Ноги, спешно бегущие ко злу, лжесвидетеля, наговаривающего ложь и сеющего раздор между братьями».

На следующий день мы проходим скалу Чимни-Рок, ее вершина, похожая на печную трубу, упирается в безоблачное небо. А еще через день – утесы Скотта. Все эти названия придумали отважные трапперы и первопроходцы, которые сумели выжить, рассказать о своих приключениях и составить карты для охотников за богатством и переселенцев на Запад. Громады гор проплывают мимо нас один за другим, отмеряя пройденное расстояние и напоминая о том, сколько еще предстоит. Я невольно задумываюсь о том, как звучат их другие имена. Как называют их сиу и пауни? На Древних утесах среди имен, нацарапанных переселенцами, мы видели рисунки, явно нанесенные не белым человеком.

Наоми неинтересно изображать все так, как есть в действительности. Вместо этого она рисует Уэбба, сидящего на самой верхушке Чимни-Рок, Лоуренса Колдуэлла, заключенного внутри скалы Джейл-Рок, будто в темнице, – этот рисунок невольно вызывает у меня смех – и Кортхаус-Рок размером с поганку на ладони у ее матери. Я замечаю, что от этих пейзажей у нее разыгралось воображение и она видит миражи, как молодой индеец, отправившийся искать видение, которое предскажет его судьбу. Наоми, очарованная этой идеей, тут же спрашивает, верю ли я в подобное. Когда я не отвечаю, она рассказывает мне о снах своей матери. Говорит, что та видела, как я хожу по воде в головном уборе из перьев. Я накрываю ее губы рукой и качаю головой. Она тут же замолкает. Я чувствую тепло ее губ ладонью.

– Не приписывай мне того, чего нет на самом деле, Наоми.

Она кивает, и я убираю руку. Ее глаза смотрят на меня в немом вопросе. Я впервые намеренно прикоснулся к ней с тех пор, как Наоми спала рядом со мной в палатке во время моей болезни. Мгновения, которые нам удается украсть, когда лагерь затихает, а она приходит ко мне с братом на руках, похожи на ее рисунки. Наоми романтична. Мечтательна. Она видит то, чего не видят другие, но все это – то, что она видит и рисует, – оторвано от действительности, и наши встречи тоже окутаны этой завесой сверхъестественности.

Несколько дней я избегаю ее, потрясенный ее рассказом о снах матери. Я вырос на Библии. Я знаю, кто такой Иисус. И мне не нравится это сравнение. И еще мне не нравится птица, которая становится человеком в головном уборе из перьев. Вождь, идущий по воде. Я не знаю, что это значит, и, наверное, это не так уж и важно, но невольно чувствую себя диковинкой, чем-то, что нужно изучить, в чем следует покопаться. Я не хочу быть диковинкой. Особенно в глазах Наоми.

Но мне удается избегать ее лишь до тех пор, пока мне не нужно стоять в дозоре. Как только я остаюсь один на один с животными, а лагерь затихает, мои глаза невольно начинают высматривать ее, и она не разочаровывает.

Рядом с ней я держусь осторожно. Не подхожу слишком близко. Не касаюсь ее щек и маленьких загорелых рук. Они так потемнели от солнца, что кажутся чужими. Я не пытаюсь ее поцеловать. Прошлый поцелуй не помог ее отпугнуть. Наоми не испугалась, а вот я сам – еще как. Так что я остаюсь на безопасном расстоянии – даже в темноте, когда она гуляет с Ульфом или садится на траву отдохнуть.

Днем мы держимся поодаль друг от друга, но в караване нельзя скрыться от чужих глаз, и я постоянно ловлю на себе любопытные взгляды. Уэбб всегда крутится под ногами, а с ним и Уилл, хотя я не возражаю. Все братья Мэй хорошие ребята. Правду говорил мой отец: все зависит от матери, а какой к ней прилагается осел – не так уж важно. Уинифред Мэй чертовски славная женщина. Уильям это понимает, надо отдать ему должное. Жена – это его главное преимущество. Сам Уильям мне не особенно нравится, хотя к мужчинам я вообще редко отношусь хорошо. Они смотрят на меня с подозрением, я отвечаю им тем же, вот и все.

И все же я посматриваю на Наоми, она на меня, а целый караван измученных людей с осунувшимися лицами смотрит на нас обоих помутневшими глазами. Я ничего не могу с собой поделать. Она очень исхудала, как и все женщины в караване. Мужчины тоже совсем усохли. Мы не задумываемся о вкусе еды, просто заталкиваем ее в рот, не глядя на содержимое. Но в то время как остальные ссутулились и съежились, Наоми остается стройной и прямой, ее плечи всегда расправлены, а глаза смотрят прямо и уверенно.

Глядя на нее, я чувствую себя немного сумасшедшим. Она слишком важна для меня, и я начинаю верить, что смогу ее заполучить, смогу добраться до Калифорнии, не потеряв ни мулов, ни денег, ни Наоми. Я начинаю надеяться и не уверен, что мне нравится это чувство. Это все равно что вылететь из седла, объезжая лошадь или молодого мула, и удариться о землю с такой силой, что в груди не остается воздуха. В первое мгновение думаешь, что тебе конец, но потом воздух возвращается в легкие, и тебя переполняет такое облегчение, что ты просто лежишь и дышишь. И не можешь надышаться. Вот на что похожа надежда: на самый сладкий воздух, который вдыхаешь после самого худшего падения в жизни. Это больно.

Адам Хайнз несколько раз приходит к ее костру вместе со своей тещей, миссис Колдуэлл. Прошел уже месяц после смерти его жены, и он ищет новую. По-моему, он неплохой человек. Просто слабый. Или обычный. Не знаю. Дочь пастора дала ему понять, что не откажет, но она не такая красивая, как Наоми. Так что Адам решил заглянуть на огонек и выяснить, не возьмет ли Наоми его в мужья.

Я держусь в стороне, чтобы она сама приняла решение. Злость и мучительная надежда сидят у меня на плечах и борются между собой. Я вижу, как смотрят на Наоми мужчины. Даже женатые. Особенно женатые. На нее, черт возьми, смотрит даже Эбботт, а он мне рассказал, что между ног уже давно ничего не чувствует.

– Несколько лет назад меня лягнула лошадь. С тех пор я уже не тот, что прежде, – говорит он. – Но мне же проще.

Иногда я жалею, что меня не постигла такая же судьба. Не хочу быть еще одним навязчивым кобелем, хотя Наоми меня таким и не считает. Она ничем не поощряет Адама Хайнза, да и остальным мужчинам не уделяет ни внимания, ни времени. Но я не хочу вступать в соревнование. Я не желаю увиваться за ней на потеху целому каравану переселенцев, которым больше нечем заняться, кроме как смотреть на меня, пока я смотрю на нее. И все же я чувствую, что сблизился с ней больше, чем с кем бы то ни было. И я начинаю надеяться.