и этот композитор позвонил мне домой, чтобы узнать, не отменилась ли наша встреча. Жена сказала, что меня нет дома, а когда узнала, что он меня ждет и что я должен прийти, попросила передать, что, когда я ушел в баню, кто-то позвонил и сообщил, что сегодня под утро умер Высоцкий.

Я не поверил и тут же перезвонил Маше. Это оказалось правдой.

Я приехал домой. Я не знал, что мне делать. Маша сказала, что мне нужно поехать к Володе. А я не мог сдвинуться с места. Не мог поехать к нему в этот день…

Официальная Москва хранила молчание о случившемся, и я вечером по радиоприемнику поймал «Голос Америки». Едва смолкли позывные радиостанции, как я услышал голос Володи:

Мой друг уехал в Магадан.

Снимите шляпу, снимите шляпу…

И после того как песня закончилась, диктор сказал, что сегодня в Москве на сорок третьем году жизни скоропостижно…

«Боже мой, — подумалось в ту минуту, — ведь такое не приснится и в дурном сне. Написанная как веселое, шуточное, дружеское послание, столько раз пропетая мне Володей в нашем тесном кругу песня, сегодня предвещает известие о его кончине и передается в такой день по „голосу“ из-за океана».

Назавтра я приехал на Малую Грузинскую. В квартире уже было полно близких и родственников. Подошел к Марине, обнял и склонил голову к ней на плечо.

— Сколько вы с ним… — сквозь слезы проговорила она.

Володя лежал в спальне, где и умер во сне. Я долго не решался войти, взглянуть на него… Наконец вошел. Слез не было, но меня трясло как в лихорадке.

Я быстро вышел, не хотел запоминать его неживого…

И тут я увидел Севу Абдулова, который все последние годы был с ним рядом.

— Сева, как же так? — это все, что я мог сказать.

— Гарик, это должно было случиться, — как-то спокойно, или мне так показалось, произнес он.

— Что значит должно?

— А ты ничего не знаешь?

— А что я должен знать?

— Ты не знаешь, что он кололся?

— Да ты что! Откуда же мне знать…

— Да, он сидел на игле.

«Значит, это все произошло в течение последних двух — двух с половиной лет, — пронеслось у меня в голове. — Ведь когда мы были пять часов в сауне, в Красной Пахре, в мае 77-го, ничего подобного не было и не предвещало».

— И что он колол?

— Морфий.

— Много?

— Да, очень. Последнее время — сорок ампул в сутки!

— Какой ужас!

— В январе этого года я его уговорил пройти обследования в очень классной клинике у очень хорошего, быть может, лучшего у нас специалиста. Обследовали. Врач сказал ему, что пора поберечься, со здоровьем большие проблемы. А потом меня отвел незаметно в сторонку и сказал, что он Володе дает от силы год жизни… Видишь, ошибся на полгода…

Я сразу вспомнил рассказ Паши Леонидова и упомянутую им тогда эту роковую цифру сорок. И еще я понял, почему от него не несло перегаром там, в подземном переходе ВААПа. И то странное поведение его прошлым летом в ЦДЛ объяснилось теперь: видимо, у него была «ломка», ему нужно было срочно уколоться, и он не знал, где это сделать.

— А прошлой осенью, — продолжал Сева, — мы его уговорили лечь в больницу на интенсивную детоксикацию — это когда очищают всю кровь, практически обновляют ее, чтобы ничего не осталось от того, что дает «ломку». Процедуры довольно неприятные, но после пропадает тяга к наркотикам, ты даешь расписку, что предупрежден: если уколешься, можешь умереть. Через три дня приехали за ним, его выписывали. Он вышел весь такой отдохнувший, порозовевший, улыбающийся — и вдруг от нас как рванет! Мы не успели опомниться, как он прыгнул в такси, что, как нарочно, только освободилось, и уехал. Я предположил куда, и мы поехали в Первую градскую. Там у него был знакомый врач, у которого он обычно покупал морфий. Приехали, входим к этому врачу в кабинет, Володя там, сидит, развалившись, уже под кайфом. «А я не умер», — сказал и как-то нехорошо улыбнулся. И я понял: это конец, вернее, начало конца…

Сева замолчал. Молчал и я. Что здесь можно было сказать… Бравада на грани идиотизма, игра со смертью — кто кого? Вот так, наверно, когда-то царские офицеры, изрядно выпив, на пари играли в «русскую рулетку» — заряжали барабан пистолета одним патроном, потом, не глядя, вертели барабан, подставляли дуло к виску и спускали курок. Дикая бравада и тоже на грани идиотизма.

Или тут тоже актерство взяло верх над здравым смыслом? Показать всем — вот какой я, мне все нипочем. Я склонен думать, что это уже аберрация сознания. Чем еще можно объяснить его «оригинальное» откровение, заснятое на пленку, где на какой-то дурацкий вопрос корреспондента он говорит, что хотел бы знать — сколько лет, месяцев, дней, часов и минут ему осталось жить. Какой человек, как говорится, в трезвом уме и здравой памяти захочет знать ЭТО? Потом я где-то в воспоминаниях Марины прочел, что последнее время он мог говорить без умолку, да и спал от силы часа четыре в сутки. Вероятно, то были симптомы перерождения или распада личности, и близкие Володе люди не могли не видеть этого.

Где-то через месяц или полтора после Володиного ухода мне позвонил один молодой композитор — я с ним еще не был знаком, — представился: «Владимир Матецкий», — и сказал, что у него есть одна мелодия и что он хотел бы мне ее показать. Мы встретились. Я послушал. Мелодия была изумительна. Сразу, что называется, хватала. Когда я спросил, какая тема ему видится, он сказал, что не знает, мол, все на мое усмотрение.

Я забрал кассету с его музыкой, пришел домой, стал слушать… И то ли потому, что все случившееся с Володей было очень живо, то ли по какой другой, неведомой мне причине, но, прокрутив несколько раз пленку, я вдруг взял чистый лист и, почти не отрывая ручку от бумаги, написал:

Больше не встречу, такого друга не встречу,

Такого друга, как ты, дарит жизнь только раз…

И не излечит, ничто печаль не излечит,

Мою печаль по тебе память сгладить не даст.

Это был припев (самое главное в песне). Запевы тоже написал быстро. А дальше… С исполнителями всегда было трудно. Мы с Матецким не знали, кому отдать эту песню, которая, мы чувствовали, получилась классной.

Это осень 80-го.