Мы шли по улицам, заглядывая в магазины, а потом остановились перед кондитерской. В витрине там были груды сладостей – в том числе длинные конфеты, которые продавались и у нас дома. Мы прижались лицами к стеклу и любовались красивыми разноцветными конфетами. Это было нечто вроде доказательства, что жизнь продолжается. Есть еще молодость, есть красота, есть сладости, есть жизнь.

Каждая начала с восторгом описывать лакомства, которые ела дома.

– У нас, в Чешской Республике, были длинные конфеты, как эти, – сказала я.

– А в Румынии у нас вот такие… – ответила другая девушка.

Внезапно поляк, хозяин кондитерской, выскочил на порог с метлой в руках и прогнал нас. Он обращался с нами так, будто мы заразные, как будто мы – мерзкие твари, вторгшиеся к нему, как будто он опасался, что наше присутствие отпугнет его покупателей.

Нам стало очень обидно. В конце концов, мы не сделали ничего плохого – просто полюбовались витриной.

По возвращении в госпиталь мы рассказали матери Майты, что хозяин кондитерской нас прогнал, пока мы рассматривали сладости у него в витрине. Она ответила нам с цинизмом взрослой женщины, привыкшей к обидам:

– Надо было позвать офицера или полицейского и заявить, что этот поляк – коммунист.

Я не поняла, о чем она говорит. В дни после освобождения из Аушвица я совсем была лишена самоуважения и не представляла, что еврейская девушка вроде меня может выступить против нееврея и отстоять себя.

Я встретилась с Майтой и ее матерью около года спустя, на Земле Израиля, в лагере для эмигрантов в Раанане, и мы очень обрадовались друг другу.

Семьдесят лет спустя

Эти Эльбойм

В возрасте пятнадцати с половиной лет я обратилась к моим родителям за ужином в Шаббат с просьбой рассказать мне все. Все!

Я долго ждала. Я уже многое знала про Холокост благодаря фильмам, фотографиям, урокам в школе и книгам. Но личные истории моих родителей были известны мне лишь смутно, в кратких эпизодах, о которых они упоминали.

За ужином в тот Шаббат я одна сидела с родителями за столом, потому что мои старшие сестры уже вышли замуж.

– Не знаю, хорошая ли это мысль – рассказать тебе, – ответила моя мать, бросив на отца вопросительный взгляд.

Сейчас я их понимаю. Они не хотели причинять нам боль. Они хотели вырастить счастливых, психологически крепких дочерей, новое поколение Земли Израиля, поколение, воспитанное в безопасных условиях и не знакомое со страшными историями времен Холокоста.

Мои родители заговорили на идише, советуясь друг с другом, стоит мне рассказывать или нет. После двух фраз они перешли на венгерский – это означало, что они не хотели, чтобы я поняла их разговор. У них была своя классификация языков. Когда они хотели, чтобы я участвовала в беседе, то говорили при мне на иврите. Когда не хотели, чтобы я поняла, переходили на идиш. Если же им важно было, чтобы я не понимала ни слова, родители говорили на венгерском.

– Хорошо, – сказала моя мама, когда они договорились. – Отец считает, что тебе можно рассказать. Ты уже достаточно взрослая.

– Конечно, – ответила я. – Я ждала, пока мне исполнится столько же, сколько было тебе, мама, когда ты попала в Аушвиц – пятнадцать с половиной лет. Если ты прошла через эти страшные вещи в моем возрасте, то и я, в свои годы, могу узнать, что ты пережила.

Мои родители переглянулись. Наверное, они предпочли бы не рассказывать свою историю дочерям. Но то была их жизнь – и они начали говорить. Они говорили за ужином в Шаббат, на следующий Шаббат, и на следующий, и на следующий… и продолжали за завтраками в будни, за обедами в будни, за чашкой молока перед сном, за чаем в четыре часа и за утренним кофе.

Истории Холокоста стали частью нашей жизни. Я чувствовала, что должна выслушать их, стать спутницей родителей в тех переживаниях. Мне казалось, что так я смогу отчасти облегчить их груз, помочь им, разделить с ними их горькие тайны.

Они говорили и говорили, и говорили, а я слушала и слушала, и слушала. Я слушала истории о членах семей моих родителей. Так я узнала, что мою тетю Эту (Эстер), сестру отца, в честь которой меня назвали, вместе с ее сестрой Гиту расстреляли в лесу близ лагеря Терезиенштадт, либо она скончалась во время Марша смерти после ухода из Аушвица.

Когда мои сестры с семьями приезжали к нам на Шаббат, они тоже слушали рассказы родителей. После того как моей племяннице Ирит исполнилось двенадцать, она присоединилась к нам и, как представительница третьего поколения, стала одной из самых внимательных слушательниц моей мамы.

Мою маму приглашали читать лекции, и она ездила по всей стране – в школы, на военные базы, на производство, в общественные центры и на семинары.

Мои родители работали в компании, занимающейся огранкой бриллиантов, а в свободное время постоянно учились и расширяли свой кругозор. Они оба любили учиться и читать. Отец был знатоком Торы, а мама специализировалась на истории и социальных вопросах. В свободное время они оба занимались волонтерством. Несколько десятилетий под эгидой благотворительной женской организации «Эмуна» моя мама участвовала в женском национально-религиозном движении «Клуб женщин старшего поколения» и в колледже Торы. Дважды за свою деятельность она удостаивалась звания «Выдающийся член организации “Эмуна”». В 1990-х, в период большой волны эмиграции из Советского Союза, мои родители как волонтеры помогали новым эмигрантам, встречали их, помогали приспособиться к жизни в Израиле, организовывали церемонии brit milah (ритуального обрезания) и свадьбы, сопровождали новообращенных на их религиозном пути. Они жили в соответствии с заветами, которым учили нас, – что победить нацистов можно путем добра, радости и любви.

Рассказы моей матери неоднократно записывали и снимали на видео. Их с отцом истории периода Холокоста были задокументированы по отдельности в рамках проекта «Фонд визуальной истории», основанного Стивеном Спилбергом в Университете Южной Калифорнии.

Моя мать семь раз ездила в Польшу с делегациями молодежи, а на восьмой раз, когда ей было восемьдесят шесть, я сопровождала ее в поездке, где она выступала как очевидица событий. Подростки, с которыми мы никогда раньше не встречались, стали для нее как внуки: они обнимали ее, называли «бабушка Сара», дарили ей свою любовь и тепло. Они внимательно слушали ее истории.

«Везде, где я рассказываю о том опыте, – говорила моя мама, – я стараюсь заканчивать на оптимистической ноте. Я благословляю свою аудиторию, и мне говорят, что такое благословение от выжившей при Холокосте