куда – приду на это место, – совсем тихо, будто таясь, а на самом деле оттого, что пропал голос, признался он и протянул ей руку.

Она, глядя на него, поймала руку, тряхнула в ответ. Парень в форме и голая девушка, стоя на коленях, смотрели друг другу в глаза, по-товарищески жали руки, держась на пионерском расстоянии. Сидевшие в воде девчонки и дежурившие у зенитки тихонько прыснули.

Андрей вскочил, стал нанизывать фляжки на ремень. Руки его дрожали, он торопился, вполголоса чертыхался, ни разу не обернулся на сидевшую у берега Аду и через полминуты стал взбираться по склону, треща кустами.

21

В этот день бой гремел не только у студгородка. Был отдельный рывок с севера – в который раз отбили Подгорное. Третий удар пришелся по южной окраине: бросили десант через реку, заняли пятачок у подошвы Шиловского холма. Немец в этом месте шевелился с подозрительной активностью: подтянул танки и артиллерию, саперы стали промерять реку. С Шиловской колокольни левый берег как на ладони. Нельзя показать врагу, что ты сложил лапки, смирился с потерей Города, нельзя было уходить в глухую оборону.

Однако и про нее никто не забывал: левый берег зарывался в землю. Район ВОГРЭС не был исключением. Хоть и понимали, что немцы тут вряд ли полезут, – не для того они ушли отсюда и подорвали за собой мост, – но соблюдать единство рубежей было необходимо. Тянулись меж домами и заводскими постройками ходы сообщений, вырубались рощи, и жиденькая зелень детских парков шла на маскировку орудийных гнезд.

Пятачок земли на правом берегу у подножия Чижовки заняли в тот же июльский вечер, когда последний немец ушел с левого берега и подорвал за собою мост. Скрываясь под обрушенными арками, группа бойцов пересекла реку, продвинулась до середины дамбы, где и окопалась. Саперы перекинули канат с берега на берег, устроили узкий пешеходный мосток, скрытый развалинами моста.

Роман разогнул спину, утер рукавом нижней рубахи пот. Рядом сидел Лямзин, сплевывал шелуху от семечек. Он частенько «обследовал» окрестные брошенные дома, возвращаясь, что-то пережевывал, приносил оттуда мелочи, прятал в свой походный сидор. Роман долго пил из фляжки, а когда оторвал горлышко от губ, Лямзин протянул ему руку:

– Закуси.

Роман подставил обе ладони, из широкой пригоршни Лямзина, как из закрома, хлынул поток подсолнечных семечек. Среди них попадались желтые патроны от ППШ. Роман улыбнулся:

– Об такую закуску зубы сломаешь.

– Ох, виноват, – делано засуетился Лямзин, вылавливая патроны из горки семечек.

На правый берег поглядывали два местных ополченца. Кидая землю, они перебрасывались фразами:

– Вон там, видишь, напротив птицефермы, чуть ниже по течению, вон, где ивняком поросло, я туда ходил купаться.

– Не, я на родной, на Коровий пляж.

Один солдат, прибывший с недавним пополнением, слушал их разговоры, замирал, всматриваясь в правый обрывистый берег. Было заметно, что и он хочет что-то сказать, но пока никого не знает, и говорить в пустоту ему неловко. Он не выдержал, снова глянул за речку, пробормотал, будто о несносной погоде:

– Двенадцать лет на родине не бывал… Как выслали нас, я еще пацаном был. Там, за Городом, на другом берегу Дона, – мой родной хутор. Хозяйство у нас было… Если приведет бог немца прогнать и живым вернуться – буду просить, чтоб вернули нашу семью сюда.

Бойцу, копавшему траншею рядом, было жарко – он и нательную рубаху снял. На плече отливала темной синью татуировка: опершись на ручку топора, сидел палач. Колпак его с прорезью для глаз напоминал шутовскую хвостато-бубенчатую шапку. Позади него вырастала тыльная сторона массивного трона, где, как на стенах привокзального туалета, были оставлены автографы предыдущих служителей петли и топора: «Короля на мыло», «Палача на трон».

Лямзин долго рассматривал игравшую на солнце наколку, оттопырив нижнюю губу, с одобрением сказал:

– Высокохудожественный экспонат. Хоть сейчас под стекло и в музей.

Солдат с татуировкой равнодушно глянул на Лямзина, тихо ответил:

– Не скалься, браток.

– Да я и не думал, – примирительно поднял руку с горстью семечек Лямзин, потом протянул пригоршню:

– Угощайся. Я в сам-деле это, восхищаюсь, так сказать.

Солдат оторвался от работы, пересыпал семечки себе в карман. Лямзин протянул руку:

– Саня.

– Мирон.

– Давно из «санатория»?

– Два года до войны пожил на воле. Как мобилизацию объявили – пошел в первый день, а мне «козью морду» выписали. До зимы мурыжили, думали: брать – не брать; достоин – не достоин. Я даже в обком писал: ну оступился, отбыл срок, добровольно ж прошусь, сколько вы мне будете кровь сворачивать? Сжалились, призвали.

Загрохотало со стороны Шилова, забухали с левого берега тяжелые калибры. Далекий склон выпустил из макушки горсти пепла. Молодняк, только вчера прибывший в Город, живо загомонил, обсуждая шиловскую «диспозицию». Лямзин на правах старожила налетел:

– Копай, ватага! Глазеть после обеда будете.

На Шиловских холмах оседали клубы дыма, изредка ветер доносил стрелковую трескотню. От северных, не видных отсюда мостов тоже погромыхивало, отдаленно ухало. Лямзин чесал за ухом, думал о своем. Ополченцы, изредка поглядывая в его сторону, продолжали прерванный разговор:

– Я его родителей отлично знал. Мы тогда на Заставе жили, а когда меня в шестой класс перевели, отцу квартиру в новом доме дали. Я и самого Андрея Платоновича видел, он к родителям своим в отпуск приезжал. А с отцом его – дедом Платоном – я чуть ли не каждый день во дворе встречался.

– И как, говоришь, у него настоящая фамилия?

– Климентовы они.

– А у меня, брат, в соседнем подъезде поэт московский три года жил. Моя матерь их семейство поджаливала, часто продуктами с ними делилась, они с женой скудно питались. Я ему пару раз в магазин за хлебом бегал. Бывало, мы с матерью приходили генеральную уборку делать, нечасто, раз в полгода где-то. Перед Первомаем тогда, помню, зашел к нему в кабинет, вытрясенную постилку обратно на пол уложил и мельком в тетрадь заглянул, а там стишок новый, даже чернила не высохли. Раз прочитал – на всю жизнь запомнил:

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь, –

Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож.

– А теперь он где, этот поэт, помер?

– Выслали, на север куда-то.

Переступая через лопаты и кучи земли, прошел военный с лейтенантскими петлицами. Хотя военным его можно было назвать с трудом. На вид – лет тридцать, закостенелый неухоженный холостяк. Форма на нем топорщилась, словно с чужого плеча, голенища сапог