И это интересно, не так ли? Потому что ему правда кажется, что за ним наблюдают. С тех пор, как они вышли из фургона, об этом кричала какая-то его часть – та самая, которая не раз спасала ему жизнь, такое странное шестое чувство, которым, похоже, обладают все злодеи.

«Там что-то есть,– шепчет шестое чувство, обитающее прямо за барабанной перепонкой. Возможно, оно сидит там, за розовым желе его мозга, и подначивает, лукаво бормочет, как призрак в его голове.– Да-да-да… там точно что-то есть,– говорит этот хитрый голос,– и оно наблюдает за тобой. Наверное, присматривает за всем. А знаешь, что самое странное? Вряд ли это человек. Стремно, да? Не животное… но и не человек. И оно боится, но, возможно, недостаточно. Конечно, оно может быть далеко – слишком далеко, чтобы причинить какой-то вред.

Или, может, оно над тобой. Да, в деревьях, или, может,– я просто предположил, дружище,– но может, оно вот-вот спрыгнет из теней прямо перед…»

– Боже, гадость! – кричит Генри и машет руками у головы так, будто отгоняет летучих мышей. Лиам инстинктивно хватает того за руку и тянет назад.– Ай! – вопит мальчик так, будто мужчина случайно сломал ему руку.

– Спокойно, Генри,– говорит Лиам, пытаясь успокоить ребенка.– Твою мать, что случилось?

Генри отводит глаза, отряхивает рукав свитера и проводит руками по шее и волосам так, будто там ползут муравьи.

– Паутина,– говорит он внезапно спокойным и холодным тоном.

«Смелый малый»,– думает Лиам. Большинство детей сейчас рыдали бы, звали мамочку и папочку, умоляли отвезти домой, ныли, что голодны, устали, напуганы или на что еще там можно жаловаться.

Но не Генри. Он не сказал ни слова с тех пор, как Грег уехал на фургоне, пока не вписался прямо в сраную паутину. Лиам и сам машет руками, чтобы убедиться, что над дорогой ничего не осталось.

– Ну ладно,– говорит он и похлопывает мальчика по плечу.– Я не вижу на тебе гребаных пауков.

– Конечно нет, темно же,– отвечает Генри, и Лиам не может сдержаться. Он смеется. Парень бормочет, что это не смешно, и мужчина смеется сильнее. Генри сам начинает идти, не дожидаясь, пока Лиам его подтолкнет. И он не тащится, а спокойно шагает. Как мужчина, твердо намеренный дойти к виселице до заката.

– Я ненавижу, когда такое происходит,– сжаливается Лиам, но Генри не отвечает. Лиам улыбается в темноте. «Ладно-ладно, крутой мужик. Я понял. Уважуха».

Но даже пока эти слова проносятся у него в голове, улыбка начинает сползать с лица, его уважение к Генри начинает превращаться во что-то другое. В настороженность.

Он бессознательно тянет руку за спину и касается рукоятки «Глока», чтобы проверить его быструю досягаемость. Да, парень храбрый, и они уже знают, что еще и умный, но Лиам беспокоится, что храбрость может негативно сказаться на уме.

Так дело не пойдет.

– Шагай давай, парень,– говорит Лиам, чувствуя себя из-за этого по-идиотски: он сказал это, чтобы сохранить контроль над четвероклассником в девяносто пять фунтов.

– Ага,– отвечает Генри, не замедляя шаг.

* * *

Генри ненавидит Лиама. Ненавидит их всех. Но он знает, что прямо сейчас ничего не может сделать. Если он побежит, его застрелят, и на этом все закончится. В этом Генри не сомневается. Пока у этого мужика есть пистолет, и они стоят так близко, нет смысла что-либо вытворять, кроме как просто продолжать идти. «Не зли его, не давай ему повода ранить тебя»,– думает Генри и осматривает, насколько это возможно, темную дорогу на предмет камней и коряг. Он уже дважды споткнулся, один раз упав на колени; и хоть ему почти не было больно, зато это сильно задело гордость, ведь он падал прямо перед капитаном Мудаком. Мистер Большая шишка с пистолетом. Да, Генри ненавидит его и обещает себе, что больше не упадет.

Но паутина его напугала. Охренеть, как. Гораздо больше, чем он показал. Он все еще чувствует, как щекочущие лапки большого, противного, черного, мохнатого паука ползут по его шее, по волосам, вниз по спине. Но он не доставит Лиаму удовольствия и не станет проверять, правдивы ли воображаемые ощущения. Логическая часть его мозга твердит, что паука уже давно нет, это всего лишь плод тревоги, но ему все равно приходится прилагать все усилия, чтобы держать руки сжатыми в кулаки по бокам.

– Надо было взять фонарик,– говорит Генри, стараясь, чтобы его зубы не стучали от холода, не оборачиваясь и высматривая ловушки. «И паутины, не забывай».

Лиам не отвечает, но Генри на это абсолютно плевать. Ему нравится иногда говорить что-то вслух, это помогает держать связь с реальностью. С миром. Потому что если все реально, тогда вокруг нет никаких ужасов, которые рисовало воображение. Все то, что может случиться в лесу с маленьким мальчиком. С похищенными детьми. Если все реально, то все нормально. А в нормальной жизни мальчиков нет пыток и их не режут на куски. Мальчики теряются, а потом находятся. Их забирают и возвращают. И жизнь идет дальше.

Жизнь идет дальше.

– Никаких фонариков,– в итоге отвечает мужчина, и приходит осознание: акцент.

«Австралийский»,– думает Генри и радуется, что нашел ответ на волнующий вопрос. На секунду он думает поделиться этой мыслью, но в мозгу звучат предупреждающие колокола, и он закрывает рот до того, как успевает что-то сказать.

«Не надо ему говорить, что ты много о нем знаешь, откуда он родом, или, раз уж на то пошло, куда, по твоему мнению, он мог тебя вести, да и вообще о чем-то. Держи все это в себе, сынок,– говорит голос его отца, так четко и близко, Генри готов поклясться, что тот стоит рядом с ним и наклоняется к уху, чтобы шептать прямо туда.– Твое преимущество, Генри,– говорит его отец,– в том, что ты знаешь больше, чем они думают. И когда придет время, ты используешь это знание в свою пользу. Твое время придет, но до тех пор будь терпелив, а главное… помалкивай».

Генри хихикает над последним словом, вспоминая забавную рожицу, которую кривил отец, когда зажимал пальцы и прижимал их к губам, широко и комично раскрывая глаза. Генри всегда безумно над этим смеялся, и, наверное, именно поэтому папа часто так делал. Чтобы рассмешить своего мальчика.

– Рад, что тебе весело,– говорит мужчина, но не жестким голосом. Он звучит… неуверенно. Несмотря на страх и усталость, Генри позволяет разуму блуждать, снова пытается почувствовать, о чем думает, что чувствует Лиам. Там все то же холодное черное ничто, но теперь