И, наконец, это случилось.

Я помню этот день. Мы шли с дочкой по нашей деревенской улице. Она поспешно топотала то за мной, то впереди меня, ежесекундно рискуя упасть.

Мы гуляли уже давно, но когда я протягивал ей руки, она уверенно крутила круглой, размером с маленькую тыковку головкой, и только потом произносила, надавливая на три мягких «н» подряд:

– Ньнеть.

Слов она к тому дню знала не более двух дюжин, и редко когда произносила три подряд, чаще – два или одно; ей хватало.

Собака, казавшаяся ей огромной, пугала её.
Шмель, раздобревший и крепкий, бегал неподалёку, метрах в тридцати, и лишь время от времени возвращался ко мне: не хочу ли я дать ему лакомство или почесать.

Дочка немедля торопилась ко мне и пряталась за ногу, хотя жила с ним бок о бок всю свою крохотную жизнь.

Махая на Шмеля руками, я мягко ругался:

– Иди! Пошёл! Пугаешь девочку мою!

Она поднимала на меня важный взгляд и кивала: да, пугает, гони.

Шмель, как бы пожав плечами, без особой обиды уходил, махнув напоследок хвостом с лёгким презрением: нравится тебе общаться с этим не-пойми-чем – ну, общайся; только имей в виду, оно даже палку тебе не принесёт, если бросишь.

Мы подошли к чёрному остову сгоревшего вчера в случайном пожаре дома.

Совсем недавно дочка видела его иным и, всякий раз останавливаясь, внимательно щурилась на синие наличники и ярко-зелёную крышу.

Теперь остался лишь страшный сруб.

Словно упёршись в незримую стену, дочка встала и, не глядя на меня, спросила:

– Сто за домик… такой… обзаренный?..

Я тоже остановился, удивлённо улыбаясь.

Шмель, не разгадав причины нашего интереса, поспешно вернулся обратно: что у вас тут такое? Дайте я тоже посмотрю.

– Ты отстал, Шмель, – сказал я. – Она тебя переросла.

Её сознание словно бы прорвало плотину – и понеслось.

Каждый день к ней приходили новые слова, которые она собирала, словно цветы на лугу.

Пример Шмеля в качестве старшего брата действовал на неё всё меньше: он терял авторитет. Раньше, если он ел рядом – глядя на него, кушало и дитя.

В очередной раз это уже не сработало. Дитя постигло великую прелесть спонтанного отказа, собаке неведомую.

– Не будешь кашу – леший придёт, – сказал я ей, безжалостно ломая оборону.

Она посмотрела на меня с печалью и открыла рот.

Я готовно сунул туда ложку с пшёнкой.

– Ты знаешь, кто такой леший? – спросил я.

– Леший, – торопясь прожевать, объясняла она, – …такой дяденька. С болодой и с усами… Оцень стласный. Надо сеть взять, стоб его поймать. Будет зыть в будке. Смель зе в тувалете живёт.

– Почему в туалете? – ещё ложка. – Он живёт в будке.

– В тувалете, – повторила она уверенно. – У него там тувалет.

Так она переставила Шмеля ещё на одну цивилизационную ступень ниже.

Катастрофически отставая, пёс всё равно не сдавался, – и продлил это невольное соревнование, быть может, ещё на год.

У него имелись свои несомненные достоинства – которые Шмель к тому же чётко осознавал. Он мог защитить. Мог (хоть и не слишком хотел) напугать постороннего. Мог блюсти порядок – по крайней мере, в том виде, как он его понимал.

А это не-пойми-что – какой с неё толк?

Её кладут в комнату спать. Пёс слышит и с неприязнью чувствует то, о чём хозяева даже не догадываются: оно не спит. Оставив постель и подкравшись на цыпочках к маминому трюмо, оно неловко раскручивает духи и помады, нанося всё это на себя, пребывая внутри душного, чихливого облака, невыносимого даже из другой комнаты.

Внимание к существу казалось ему чрезмерным, но пёс принимал это из чувства снисхождения: существо было не способно не только сносно передвигаться, но даже самостоятельно принимать пищу.

На фоне этого никчёмного существа его статус всё ещё казался псу неоспоримым.

Но однажды Шмель, лежавший на кровати с хозяйкой, посчитал, что забирающаяся туда же дочь будет всё-таки лишней, и коротко рявкнул на неё.

За что был самым безобразным образом наказан и согнан на пол.

Из его звериного мира сверстница перебралась в мир людей – и стала для него недосягаема.

Свесив с дивана голову, она кривила ему рожицы.

* * *

С Хьюи ей пришлось бы сложней.

Никогда не верил в осмысленность попугаевой речи.

Но всякий маловер однажды найдёт то, во что не верил, – у себя за пазухой.

Порой нас путают человеческие координаты, в которые мы норовим уместить всё. Слишком часто думаем о том, чему сами научили питомцев, – и вовсе не замечаем навыков, усвоенных нами у них.

Хьюи умел не только смеяться – это могут и собаки, – он умел шутить (что доступно только лучшим из псов), и, более того, у него имелись градации юмора: добрый, саркастический, приятельский, заигрывающий, раздражённый.

Он идеально изучил зримый мир вокруг себя.

Он умел отстаивать свою правоту и ценил своё достоинство.

Он был неутомим. Я ни разу не видел его спящим.

Будучи по характеру пугливым (а с чего бы разумной птице вести себя бесстрашно?), в атаке он вёл себя неумолимо. Своим железным клювом Хьюи был способен мгновенно раскроить палец, лапу, а то и череп мелкому зверьку.

С ним на кухне жили два кота; предприняв несколько попыток достать попугая в клетке, они забыли об этом навсегда. Он бил сразу же, изо всех сил, не церемонясь.

Крик, который он мог поднять в раздражении, перекрывал лай наших огромных собак и человеческие голоса. Джунгли жили в его прапамяти.

В отличие от собак, ему никогда не было скучно.

В своей клетке он неустанно перебирал засовы. Не то чтоб он был одержим побегом; просто если есть засов – отчего бы его не вскрыть.

Качал и двигал цепкой лапой. Заглядывал внутрь недвижимым глазом старьёвщика. Ковырял клювом. Наконец, побеждал.

Со временем все четыре дверки в его клетку были обвешаны самыми сложными скрепками, защёлками и прищепками. Одних хватало на пять минут, других – на час. Над какими-то ему пришлось посидеть с неделю.

Как-то утром спускаюсь на кухню – и слышу там непривычные звуки. Открываю дверь – он. На полу дюжина вскрытых защёлок.

На кухонном столе всегда лежали печенья, чай, сушёные фрукты, сахар.

За ночь он всё это мелко расклевал, раскрошил, растоптал – при этом, кажется, понимая, что занят делом дурным, наказуемым.

Кот и кошка вразвалку лежали на стульях – видимо, уже утомлённые его развлечениями, длившимися не первый час.