Тридцатиоднолетний Пьетро Полани занял освобожденный его тестем Доменико Микьелем дожеский трон всего через несколько недель после двух куда более знаменательных событий: провозглашения нормандской Сицилии королевством (до сих пор она считалась графством) и восшествия на ее престол первого короля. Им стал граф Рожер II де Отвиль, племянник Роберта Гвискара. В глазах венецианцев, да и большей части Европы средства, которыми Рожер добился успеха, были небезупречны. Несколькими месяцами ранее, в ходе папских выборов, всех соперников обошли два кандидата, практически равные по силам. Один из них, будущий Иннокентий II, благодаря страстному заступничеству со стороны святого Бернара Клервоского заручился поддержкой большей части западных христиан; другой же, Анаклет, обратился к Рожеру, который потребовал королевскую корону в обмен на помощь. В таких обстоятельствах трудно было ожидать, что приверженцы Иннокентия признают новое королевство – на земли которого вдобавок до сих пор притязали обе империи, и Восточная, и Западная; кроме того, многим внушала опасения стремительность, с которой Отвили поднялись на вершину богатства, преуспеяния и власти. Да и сама Сицилия была слишком важна: как центральная точка Средиземноморья – перекресток множества путей и рынок трех континентов – она держала под контролем торговые маршруты между севером и югом, востоком и западом. При этом византийское и мусульманское прошлое острова и его настоящее, в котором до сих пор процветали и мирно уживались между собой арабы и греки, придавали сицилийским портам космополитический характер, отличавший их от любых других городов того времени. За последние два года Рожер прибрал к рукам практически все земли Италии к югу от Рима, прежде принадлежавшие его слабым, незадачливым и, по счастью, бесплодным кузенам, а его последний блестящий ход, благодаря которому Рожер теперь мог говорить с государями Европы на равных, не обещал ничего хорошего.

В Венеции эти события вызвали особое беспокойство. Сицилия уже начала успешно соперничать с ней на море; торговля на рынках Палермо и Катании, Мессины и Сиракуз становилась все оживленнее, что не могло не отражаться – пусть еще не катастрофически, но уже ощутимо – на кошельках риальтинских дельцов. Вдобавок венецианские торговые суда все чаще подвергались нападениям сицилийских каперов: к 1135 г. их совокупные потери уже составляли около 40 тысяч талантов. И когда в том же году дипломатическая делегация из Константинополя, направлявшаяся ко двору западного императора Лотаря II, посетила по дороге Венецию в поисках финансовой и морской поддержки в готовящейся совместной экспедиции против так называемого короля Сицилии, дож Полани не только охотно согласился, но и добавил к византийскому посольству собственных представителей, чтобы придать обращению дополнительный вес.

Экспедицию снарядили, и на следующий год войска вступили в Южную Италию, но это был не столько морской, сколько военный поход, в котором пока не требовалось участие Венеции. Как оказалось, это было и к лучшему: несмотря на некоторые тактические успехи, нанести сколько-нибудь серьезный удар по престижу и власти Сицилии не удалось. Пожилой император скончался в 1137 г. – на обратном пути, во время перехода через Альпы; не прошло и восьми недель, как следом за ним сошел в могилу антипапа Анаклет; а в июле 1139 г. папа Иннокентий, поведший на юг собственную армию, попал в засаду, был захвачен в плен и освобожден лишь после того, как вынужденно признал Рожера законным королем Сицилии.

Никогда еще нормандская угроза не была столь велика, но с этим пока ничего не могли поделать. Новоизбранный император Запада Конрад Гогенштауфен[85] оставался слишком занят внутренними проблемами Германии. Папская курия смирилась со своим честолюбивым южным соседом и приспособила свой политический курс к новым реалиям. Иоанн Комнин в Константинополе по-прежнему твердо намеревался сокрушить «сицилийского узурпатора», но весной 1143 г., на охоте в Киликии, был случайно ранен отравленной стрелой и через несколько дней умер от заражения крови. Дож Полани тоже сосредоточил внимание на более насущных делах. В 1141 г. жители маленького городка Фано обратились к нему за помощью в обороне от соседей, угрожавших нападением. Венеция, никогда не упускавшая случая утвердить свой авторитет, согласилась, и Фано стал первым городом Италии, с которым республика заключила прямой договор. Условия его как нельзя лучше показывают, с каким почтением относились к Венеции жители Адриатического побережья. Отныне все венецианцы, прибывающие в Фано, пользовались такими же правами и привилегиями, как и местные уроженцы, а право разбирать судебные дела, затрагивающие интересы обоих городов, переходило к венецианским судьям. Жители Фано, со своей стороны, обещали признать себя вассалами республики (в той мере, в какой это не противоречило их вассальным обязанностям перед Западной империей) и выплачивать ежегодную дань оливковым маслом: 1000 мер – для освещения собора Святого Марка и 100 мер – для Дворца дожей.

Через два года начались неприятности с падуанцами, которые попытались самовольно изменить русло Бренты. Они хотели сократить речной маршрут до лагуны, не понимая того, что очень хорошо знали венецианцы, а именно что малейшее вмешательство в географическую систему лагуны чревато нарушением того невероятно тонкого равновесия между сушей и водой, от которого зависело само существование Венеции. Опасаясь возникновения песчаных наносов вокруг Сант-Иларио и заиливания каналов, венецианцы выразили решительный протест, а когда соседи ответили им высокомерным отказом, тотчас взялись за оружие – с предсказуемым результатом: в открытом военном конфликте падуанцы были им не соперники. После одного-единственного короткого и сокрушительного столкновения жители Падуи сдались, пообещав прекратить работы по повороту русла и возместить весь уже причиненный ущерб. Но что еще важнее и в чем состоит единственная причина, по которой мы вообще решили упомянуть столь тривиальное происшествие, – в конфронтации с Падуей, первой за всю историю военной кампанией, которую Венеция провела без поддержки с моря, сражались не сами венецианцы, а наемники под началом двух самых выдающихся кондотьеров того времени. Гвидо ди Монтеккьо[86] из Вероны командовал конницей, а Альберто да Брагакурта – пехотой. Отчасти это, несомненно, объяснялось тем, что венецианцам не хватало опыта сражений на суше, но не исключено, что они уже поддались тому страху, который впоследствии стал навязчивым и превратился в настоящую фобию, – страху, что любой уроженец Венеции, возглавивший войско и вернувшийся с победой, может обрести популярность и престиж, не приличествующие гражданину республики, и даже, возможно, стать опасным для государства. Последующие столетия, на протяжении которых кондотьеры захватывали один город за другим и в конце концов