– В деревне, – рассказывал нам чиновник бюро, знакомя нас со всей организацией дела, – кухонные отбросы скармливают свиньям, и фермер все получает обратно в виде ветчины и сала. Но мы, к сожалению, не в состоянии держать такое количество свиней, какое смогло бы сожрать сотни тонн отбросов, получаемых нами ежедневно из сотен тысяч нью-йоркских кухонь. Мы пытались нагружать их на баржи и спускать подальше в море, но море не поглощало их и выплевывало на берег дачных поселков. Пробовали их закапывать, но это обходилось слишком дорого, а толку выходило мало. Теперь мы все это отправляем на заводы, где их перерабатывают в мыло.

– Мыло, – поражаюсь я, – мыло из кухонных отбросов?

– Не напрямую. Из них добывают масло, а затем продают это масло фабрикантам мыла и, я думаю, не раз и вам случалось такое мыло употреблять, это один из наиболее ходких сортов.

Необычайно любопытно, а впереди интересная статья для «Обозрения».

Нужно проследить за кухонными отбросами, доставкой их на заводы и затем за добыванием из них масла. Для этого необходимо заручиться разрешением бюро по очистке улиц.

Уже на другой день вечером мы ехали на буксире, который тащил вниз за собой три баржи. Летом баржи всегда сплавляют с наступлением темноты, чтобы не доставлять неудовольствия дачникам на берегу неприятным запахом и видом мусорных барж. А собственно, и запах не так уж плох. Розами от отбросов, конечно, не пахнет, но их обильно обливают хлористым кальцием, почти уничтожающим запах. Нас, во всяком случае, он мало беспокоит.

Бесконечная томительная ночь, особенно после одиннадцати часов, когда мы прошли канал и вошли в нижнюю бухту. Луна зашла за холмы Статен-Айленд, спустился тяжелый туман, ни зги не видно на воде. Нередко пропадают из виду даже огни на баржах, плывущих за нами. Ничего не остается делать, как остановиться и ждать лучшей погоды. Прекратилось постукивание машин буксира, кругом тишина, лишь слышны предупредительные свистки. Это время отлива, и нам приходится ждать около двух часов, пока наконец вновь не задымил наш буксир по Ямайкской бухте к Бэррен-Айленд, где находятся фабрики. Напряженно прислушиваемся к другим, застигнутым туманом судам. Справа попеременно раздаются то меланхолические удары колоколов бакенов, то предостерегающая сирена маяка. Вот приближается какое-то судно, подающее сигналы свистком через определенные промежутки времени; доносится уже шум лопастей его колес и звуки струнной музыки. Внезапно из тумана появляется перед нами запоздалый увеселительный пароход, направляющийся прямо на нас. Минуты две необычайной тревоги, криков и ругани; к счастью, наконец, разъезжаемся; дальше пароход едва не сталкивается с одной из наших барж.

– Ну-ну, – слышу мужской голос, – вот так смерть! Помои и всякая дрянь и тут, и там.

Шутки на наш счет; наконец, пароход скрывается в тумане. И это единственное приключение за всю ночь, временами слышим свистки судов, но дальше никаких встреч. Мы оба устали и укладываемся спать. Просыпаюсь незадолго до рассвета, вижу, мы уже на месте, и наши баржи в доке. После нас еще подъехало пять барж, так что всего их собралось восемь с грузом в две тысячи сто тонн. Сколько понадобилось бы свиней, чтобы скормить им эту ежедневную дань!

Буксир пристал к берегу, где мы прождали целый час, пока в шесть часов не раздался гудок и не пробудилась жизнь большого завода. С барж отбросы передают на завод «патерностером»[6]. Корыто аппарата опущено на баржу и по нему двигается материал к заводу. Через аппарат бежит бесконечная цепь; она имеет вид веревочной лестницы с металлическими корытцами вместо ступенек. Итальянцы-рабочие бросают в них отбросы, и корытца несут их до конца аппарата; там они попадают на другое полотно, которое доставляет их уже на верх здания. Я заметил, как один из итальянцев что-то поднял и потер об рукав рубашки; это был серебряный хлебный ножик. Рабочий прикусил его зубами, чтобы убедиться, что это настоящее серебро, и положил в горшок у своих ног.

Теперь я вижу у всех остальных рабочих такие же хранилища, куда они прячут свои находки. Они всматриваются в отбросы, словно ястребы; ведь это их доход, его доставляет им беспечность нью-йоркских обывателей. Но в это утро почти ничего не попадалось, кроме обыкновенных ножей и вилок.

– В прошлом году, – рассказывает здешний инженер, – один рабочий нашел кольцо с тремя крупными бриллиантами.

– Но как же такая вещь может попасть в мусор? – спрашиваем мы.

– Уж не знаю как. Может быть, какая-нибудь дама сняла кольцо перед умыванием, положила его в кухне на стол, да и забыла. А прислуга не обратила внимания на кольцо и смела вместе с крошками. Потом, вероятно, прислугу заподозрили в краже у хозяйки кольца и прогнали из дома.

– А вы не возвратили кольцо?

– О нет, мы этого не делаем; слишком было бы трудно разыскивать собственников. Рабочие могут оставлять себе все, что находят. В этом году, – продолжал он, – они набирают много фруктов, которые забраковывают нередко целыми вагонами, но иногда попадаются неиспорченные, и для них это праздник. Но с собой их мы не разрешаем брать, а потому исключена возможность продажи фруктов из отбросов.

Цепь аппарата проходила через низенькую решетку, за которой мальчики должны были выбирать из пробегающего мимо них мусора всякого рода жестянки и бутылки.

– Если бы можно было убедить людей не бросать в кухонные ящики вот этих вещей, – говорит заведующий, вздыхая, – нам не пришлось бы так часто производить ремонт. Жестянки, которые тут собираются, идут в металлолом, а бутылки сортируются. Те, на которых имеются имена и знаки, продаются обратно их владельцам, остальные отсылаем на фабрики стекла, где их переплавляют.

В главном здании отбросы опускают в большие котлы и кипятят их в течение десяти часов при непосредственном соприкосновении с паром.

За это время масса превращается в густую темную жидкость со своеобразным, сладковатым запахом песчаника, по-моему, а по мнению Брауна, «кофейной карамели». Запах «кофейной карамели» и такого сорта произведение! Нельзя сказать, чтобы он был неприятен, отталкивало только связанное с ним представление о кухонных отбросах, и чем дальше, тем хуже. Отделаться от этого, ставшего нам противным запаха, мы могли, только выбравшись с острова.

Еще несколько слов об этом супе. Он поступает затем под большие гидравлические прессы, где прессуется следующим образом: массу накладывают на пеньковую подстилку, заворачивают ее со всех четырех сторон и закладывают сверху рамой из деревянных дощечек; затем следующая пеньковая подстилка с отбросами, всего двенадцать пеньковых мешков. Сверху на мешки продолжительное время давит пресс, и вытекающая от давления темная жидкость стекает в различные чаны.

– Я думаю, что столько воды получается от пара, – замечаю я.

– Отчасти да. Но и в самых отбросах громадная масса воды. В пятидесяти килограммах едва ли двенадцать твердого вещества. Все остальное вода с прибавлением, может быть, одного килограмма масла. Вот из-за этого килограмма масла мы и работаем.