В душном темном сарайчике на рассвете Петро пришел в себя. Слабым голосом, еле шевеля пересохшими губами, попросил воды, но никто не откликнулся на его голос.

Нахтигалевцы крепко спали. Только снаружи, в кустах жимолости, росшей у входа в сарайчик, сидел в карауле Микола Холодный. Редкий рассветный туман поднимался к небу. Из сумрака отчетливее проступали стволы деревьев, тяжелые нижние ветви елей. Птицы еще не проснулись, было тихо. В раскрытую дверь слышалось размеренное падение капель с листьев ольхи на бревна сарая.

В полуоткрытую дверь Микола услышал слабый голос Гаркуши. Стараясь не шуметь, он юркнул из кустов в дверь и, мягко ступая, подошел к лежащему в углу раненому.

— Пить, хочу воды, — чуть слышно проговорил Гаркуша.

Николай подал ему кружку воды. Петро шил жадно, маленькими глоточками, втягивая через нос отрывисто воздух.

— Микола, ты? — спросил он, отрываясь от кружки и глубоко, судорожно вздыхая. — Нога и все тело горят, мо́чи нет... Когда уже все это кончится?

— Кравец говорил, что скоро тебе будет оказана помощь, — зашептал Микола на ухо Петру, оглядываясь на дверь, у которой на охапке сена спал Никита, — вчера они с Дружбяком куда-то уходили, вернулись только вечером, когда ты спал. Будто бы договорились с какой-то колхозницей, чтоб она взяла тебя на квартиру под видом племянника, раненого красноармейца. Лечить будет сельский врач. Не горюй — поправишься, а там, гляди, и наши скоро придут... Ты того, не стони, а то всех разбудишь...

Он поправил на плече автомат, поднялся и бесшумно выскочил наружу, прикрыв за собой дверь.

Петро лежал, не шевелясь, боясь глубоко вздохнуть. Могильная тишина окружала его. Лишь изредка кто-то стонал во сне, храпел, поворачиваясь на бок, выкрикивал непонятные слова.

Леденящий страх смерти медленно заползал в душу. Еще никогда в жизни не было Гаркуше так страшно перед чем-то непонятным и таинственным, как сейчас. Неужели суждено ему вот так безвестно умереть вдали от родного дома. Ведь он же мечтал совсем о другом: верил в свою миссию освободителя Украины, представлял себя героем... И вот дурная пуля поставила все на свое место.

Ему вспомнилась давняя картина детства, когда отец — следователь львовской тюрьмы — взял его с собой на допрос коммуниста, приговоренного к смертной казни. Маленький Петро удивился тогда необыкновенному спокойствию того человека накануне своей смерти.

— Тату, а почему он не волнуется и не плачет? — спросил мальчик у отца. — Ведь его же завтра расстреляют?

— Он фанатик, верит в правду содеянного, оттого и спокоен, — сказал тихо отец, отрывая сына от глазка в двери. — Что за люди эти коммунисты, непонятно!

«А я вот, как тот человек, видно, не могу, — думал лихорадочно Гаркуша. Мысли наскакивали одна на другую. — Зачем я здесь, в этом душном сарае, похожем на склеп? И почему так болит все тело? Люди зря говорят, что к боли можно привыкнуть и не замечать ее. Нет, так не бывает... А во Львове сейчас на Святогорской улице окна распахнуты в сад. Птицы поют, пахнет розами...»

Ему стало жалко себя, жалко почему-то всех этих людей, спящих рядом. Всех их бросили на верную гибель, как бросают в прорубь слепых котят. Неудержимо захотелось закричать на весь свет о бессмысленности всей их операции, задуманной невесть кем и для чего. Тошнота подступала к горлу, и он беззвучно зарыдал, сжимая до боли кулаки, раскачивая головой. Так приходит к человеку озарение перед смертью.

Пришел он в себя от холода на лбу. С трудом открыл глаза: перед ним на корточках сидел Никита и держал у его лица мокрое полотенце.

— Вставай, — с хрипотцой в голосе проговорил он. — Пора в путь отправляться. Сейчас мы с Дружбяком отнесем тебя в надежное место, там отлежишься, поправишься, как на курорте. Когда наши придут, ты уже без костылей скакать будешь...

Петро плохо соображал, о чем говорил Никита: голова болела, все тело разламывалось. «Антонов огонь начинается — это конец», — подумал он. Но где-то в глубине души теплилась надежда на спасение.

— Куда меня? — спросил он шепотом.

— К молодой хозяйке на квартиру, здесь, неподалеку, в колхозе. Поживешь у нее под видом дальнего родственника.

— Смотри, на молодке не женись, — произнес кто-то рядом. — А то еще в большевистскую веру перейдешь.

Раскрылась бесшумно дверь. Свежий лесной воздух дохнул в лицо. Дружбяк внес носилки — две тонкие жердины, переплетенные веревкой.

— Транспорт готов, — пошутил он хмуро.

Гаркушу положили на носилки.

— Ну, с богом, — сказал Никита, берясь за концы носилок, — прощайся, Петро, с хлопцами и в путь...

Все, кто был рядом, пожимали Гаркуше руку, а кто-то потрепал за волосы, но все это он чувствовал, как в полусне. Легче ему стало в лесу, когда он увидел над собой синее рассветное небо и неподвижные темно-зеленые вершины сосен. Несли его на просеку ногами вперед, как покойника. Впереди шагал Никита. Гимнастерка его потемнела от пота, темная полоска виднелась на нижней кромке пилотки и на спине под ремнем автомата.

Над своим лицом Гаркуша чувствовал горячее дыхание Дружбяка, который сердито сопел, отфыркивался от комаров, как загнанный конь.

Свежий лесной воздух взбодрил Гаркушу: он стал прислушиваться к лесной разноголосице. Вот молодая осинка над его головой тихо задрожала листьями, вдалеке послышался размеренный стук дятла. Неожиданно через просеку пропорхнула птичья стайка, разрезая воздух острыми крыльями.

Просека уходила в низину. Сразу почувствовалась лесная сырость, сделалось темнее. У спуска в овраг резко свернули вправо и пошли по бездорожью вниз по течению ручья.

— Все, пришли! — сказал со вздохом Кравец, опуская носилки на влажную траву. — Перекур...

Сырая лесная тишина окутывала все вокруг. Маленькая полянка, на которой стояли носилки, сплошь заросла белыми ромашками.

Кравец и Дружбяк отошли от носилок в сторону, о чем-то зашептались. Сердце у Петра оборвалось, когда он поймал на себе какой-то стеклянный, холодный взгляд Дружбяка.

— Молись, Петро, пришел твой последний час! — твердо сказал Кравец. — Мы не можем из-за тебя одного подвергать риску всю операцию. Нам этого не простят. У тебя один выход, — Никита достал из кобуры пистолет. — Вот бери, как нас учили перед выброской. Сила воли есть — стреляйся!

— Что вы, хлопцы, Никита, Павло! Да как же