мамасу…» А что я еще хотела сказать вам? Да! Как только познакомитесь с гостем, сейчас же накройте его на пиво, милинад, апельцин или папиросы. Требуйте, чтобы он угостил вас. У нас тут буфет есть… А пока можете прилечь и спать до вечера. У нас теперь все спят.

Прочитав свою лекцию, экономка показала Наде свою жирную, широкую спину и удалилась.

* * *

Надя после ухода экономки почувствовала себя сильно разбитой. Она с трудом держалась на ногах. Сердце ее ослабело и как бы замерло.

Надя вспомнила, что она с утра ничего не ела.

«Поесть бы чего-нибудь», — подумала она и тоскливо посмотрела вокруг себя в надежде найти хотя бы кусочек съестного. Но съестного ничего не нашлось.

Усталый взгляд ее упал на кровать. Кровать манила к себе.

Надя вспомнила слова экономки, что можно прилечь и спать до вечера, и решила воспользоваться милостивым разрешением.

Шатаясь, как пьяная, она подошла к. кровати и рухнула на нее всем телом.

Сладкая истома охватила ее. Она вытянула отяжелевшие руки, закрыла глаза и пыталась уснуть. Но попытка эта не удалась ей.

Ухо ее с болезненным напряжением ловило голоса, раздававшиеся во дворе, и скрип чьих-то шагов в коридоре. Кто-то во дворе тонким, звенящим голосом орал:

— Такой кадет, такой жулик! Позавчера забрал у меня 4 рубля, вчера — 2, и сегодня дай ему еще рубль. А дули не хочешь?

— Покричи, покричи! — басил кто-то в ответ. — Давно рыбы (лупок) не ела. Я тебе дам дулю.

Но вот голоса смолкли, смолк скрип в коридоре, и в комнате воцарилась гробовая тишина. Только слышно было, как за обоями, под потолком неспокойно ворочается таракан и, шурша бумагой, спешит куда-то.

Наде стало казаться, что она — одна во всем доме, и ей сделалось жутко. Она открыла глаза, притаила дыхание и с удвоенным напряжением стала ловить отдаленнейшие звуки и шорох.

Где-то, как ей показалось, рыдали.

На стене, против кровати, висел разрисованный ковер. Надя только сейчас обратила на него внимание. Он изображал охоту на тигра. Несколько арабов и англичан в чалмах и пробковых шляпах верхами окружили огромного тигра и безжалостно палили в него из винтовок, полосовали его саблями и кололи пиками.

Стиснутый со всех сторон и страшно разъяренный, тигр впился зубами и когтями всех четырех лап в белую, как молоко, гордую шею прекрасной лошади, на которой сидел араб, и повис наподобие желтого, туго набитого куля. Тяжело было смотреть на несчастную лошадь. Желая освободиться от этого страшного куля, она делала отчаянные усилия, вставала на дыбы, металась, ржала и глядела в небо большими круглыми глазами.

Надя не могла оторваться от этих глаз и все думала: «Где я видала эти глаза?» Они были знакомы ей. Она, наконец, вспомнила. Такие глаза были у ее новой знакомой Бети (Цукки). И Надя стала думать о ней.

Она с содроганием вспомнила ее жалкую, тщедушную фигурку с исковерканной грудью, кашляющую, задыхающуюся, истекающую кровью, всю пронизанную лучами солнца, восковую, и ее хриплый, усталый голос, пробивающийся сквозь кашель с таким трудом, как воин сквозь ряды неприятелей:

«Разве это житье? Всем моим врагам дай Бог такое житье… Ой, нехорошо голодать. Я однажды три дня голодала и, если бы городовой не взял меня в больницу и там не накормили бы меня, я давно уже была бы на том свете…»

Надя вспомнила также возмутительную сцену с экономкой, как та накричала на Бетю своим хлестким, шипящим голосом, и как Бетя, моментально съежившись в маленький клубочек, оплеванная, униженная, быстро шмыгнула в дверь, словно боясь, чт-бы та сгоряча не пнула ее ногой, как собаку…

Сон окончательно покинул Надю. Она приподнялась на кровати, свесила на пол ноги и посмотрела вокруг себя растерянным взглядом.

В комнате было темно и душно. Пахло плесенью и сыростью.

«Боже, куда я попала?» — прошептала Надя.

Она стала припоминать все подробности поступления своего в этот дом и ужаснулась. Как этот дом не был похож на тот, которого так ярко, розовыми красками расписывала факторша.

Надя еще немного посидела на кровати, а затем стремительно вскочила, быстро надела на голову шляпку, схватила в руки зонтик и твердыми шагами направилась к дверям. Она решилась бежать. Но у дверей твердость покинула ее. Сердце у нее болезненно забилось и ноги отказались служить.

Надя прислонилась на минуту к стене, передохнула и высунула голову в коридор. Она хотела узнать, нет ли кого в коридоре. В коридоре было по-прежнему темно, по-прежнему в нем стоял противный, удушливый запах светильного газа, и на всем протяжении его не видно было ни одной души. Можно было бы подумать, что весь дом вымер, если бы не странный шум, волнами ходивший по корридору.

Надя прислушалась к этому шуму и слегка улыбнулась. Этот шум был храп, вылетавший из двух рядов комнат, расположенных по обеим сторонам коридора.

А сладко и артистически храпели в этом доме! Как в селении праведников.

В одной комнате кто-то храпел тигром лютым, а в другой — кто-то не то храпел, не то курским соловьем заливался. По секрету сказать, тигром лютым храпел в апартаментах Любы Донской казачки надворный советник Иван Степанович Золотарев — папаша весьма и весьма многочисленного семейства, а курским соловьем заливался новоиспеченный студент-математик Пифагоров.

Надя подобрала высоко юбки и, чуть дыша и крадучись, пошла через весь корридор к лестнице.

Перед лестницей лежала широкая площадка, вымощенная квадратами цветного мрамора. На площадке стояли столик, накрытый красной вязанной скатертью — работой младшей экономки дома, Раисы Ивановны, кушетка и два кресла. А над столиком висело круглое зеркало.

По вечерам на этой площадке восседали и возлежали — хозяйка, вся унизанная бирюзами и алмазами, толстая, неотразимая и великолепная, как слон с берегов Ганга в священной процессии в честь Брамы и Вишны, и придворный штат ее из трех экономок, всяких приживалок и фавориток, льстивый до крайности. Очаровательные дамы пили чай с вареньем, вытирая потные лица батистовыми платочками, рукавами и подолами юбок, грызли фисташки, курили, сплетничали, гадали на картах и вели нескончаемые беседы о «прежних временах и нонешних», о том, как теперь совсем вывелись порядочные фучи (гости), которых можно было накрыть на бутылку шампанского и дюжину пива, и приветливыми улыбками и распростертыми объятьями встречали одесскую молодежь.

Лестница вела на улицу.

Очутившись на площадке, Надя вздохнула всей грудью. Еще несколько тревожных минуть, и она на свободе. Надя положила руку на перилла, обитые красным плюшем, и занесла ногу на ступеньку. Но она тотчас же