и обременительной, с самого начала ищущей компромиссов, которая, в конце концов, после многолетнего дипломатического покера привела к разрешению кризиса путём постройки Берлинской стены. Это решение было принято западными союзниками с облегчением: оно означало всё-таки отказ Советов от их прежнего требования к западным державам покинуть Берлин. В Германии оно было, напротив, расценено как позорное поражение и глубокое разочарование, поскольку оно означало не только конец переправки беженцев через Берлин, но и неявно отход западных союзников к чисто оборонительной немецкой политике, да, окончательное признание и легитимизацию раздела Германии – а теперь также и Берлина. Сегодня почти забыто, что в последние годы правления Аденауэра и Кеннеди германо-американские отношения были нарушены столь же глубоко, как и сегодня, – с обратными приметами. Прежде это были немцы, которые были оставлены в беде и чьими интересами пренебрегали; американцы в качестве приоритета выбирали мир и разрядку. Немцы настроились на холодную войну; американцы вдруг не хотели больше ничего об этом знать. Прежде немцы тихо упрекали американцев в том, что те не были готовы к тому, чтобы рисковать войной ради общих, однако всё же преимущественно немецких интересов. Сегодня всё наоборот. Тогда были "пацифистами и нейтралистами" американцы в глазах немцев, сегодня ими являются немцы в глазах американцев.

Ирония состоит в том, что столь осуждаемая сегодня в Америке перемена германской позиции в последующем и постепенно устанавливающемся понимании немцев позиция американцев в Берлинском кризисе имеет свою исходную точку. Прежде всего было много безмолвной досады и громкого оплакивания относительно "позорной стены". Затем, мало-помалу, возник вопрос: "Да, что же могли бы сделать американцы?" Они именно в Берлине при чрезвычайном обострении легко попали бы в положение, когда должны были бы сделать первый выстрел (у русских имелись возможности бескровной блокады); и они не смогли бы защищать Берлин без атомной эскалации или угрозы эскалации. Размышления о Берлинском кризисе и его возможном альтернативном ходе впервые привели многих немцев к осознанию того, что в действительности означала бы атомная война на немецкой земле – или стала бы означать; постепенно выработалось чувство "мы ещё раз пришли к этому"; позволило постепенно разочарованию стать облегчением; так что Кеннеди, в конце концов, спустя два года после строительства стены, мог быть встречен в Берлине с ликованием, в то время как прибывший с ним Аденауэр оставался незамеченным, как человек, который обещал слишком много.

Как известно, Берлинская стена была началом конца периода Аденауэра. Тогда начался левый сдвиг в политике ФРГ, продолжавшийся на протяжении всех шестидесятых, до смены власти в 1969 году, который сделал возможным внешнеполитический эпохальный перелом 1970-1971 гг. Однако было бы поверхностно рассматривать смену взглядов, которая тогда начала происходить в Германии, только в партийно-политических определениях. Партийно-политически это выглядит совершенно принадлежащим к тому времени, которое здесь будет описано, после новой смены власти. Примечательным, однако, является то, что она ничего существенного больше не изменила бы в трансформировавшейся базовой позиции Федеративной Республики.

Правительство ХДС также не станет сегодня отступать больше от Восточных договоров 1970-1971 гг., не станет больше требовать воссоединения немцев как предварительного условия разрядки и не сможет более проводить политику, которая безмолвно включала бы риск войны. Внешняя политика правительства Коля-Геншера не будет больше существенно отличаться от политики правительства Шмидта-Геншера – гораздо меньше, чем от политики правительства Аденауэра и Эрхарда. Весь немецкий спектр сдвинулся влево – и интересным образом оппозиция приходит не справа, а со стороны ещё более левых. Поразительное изменение. Основная точка зрения немцев была вплоть до шестидесятых годов ревизионистской, и так по всем партиям без разбора. Она больше таковой не является. Сегодня господствует, и снова во всех партиях, преобладающая потребность в мире, определённая мирная щепетильность. Заявление, как ранее цитировавшееся из 1956 года, с которым тогдашнее федеральное правительство отклоняло любую разрядку без немецкого воссоединения, было бы сегодня при любом федеральном правительстве немыслимым. Тогда было всеобщее опасение, что великие державы на Западе и на Востоке найдут взаимопонимание на основе германского Status quo – как это между тем происходит. Сегодня опасность в том, что они, несмотря на это единение относительно Германии, снова войдут в вооружённое столкновение по другим вопросам, и что Федеративная Республика в их конфликт может быть втянута против своей воли. Едва ли это имеет что-либо общее с партийной политикой. Это изменение национального менталитета, примерно сравнимое с тем, что произошло в Швеции с 18 века. Швеция ведь была в 17 веке и в начале 18-го во времена Густава Адольфа и Карла XII не менее воинственной и тщеславной великой державой, чем Германский Рейх во времена Вильгельма II и Гитлера. С тех пор она стала воплощением миролюбивого государства. Федеративная Республика и ГДР не стали нейтральными государствами, как Швеция, однако Федеративная Республика – подобно Швеции – в последние двадцать лет начала освобождаться от воинственной и тщеславной эпохи германской истории. Слом традиций ещё в процессе; тяжёлый и болезненный процесс, не свободный от опасностей опрокидывания в утопический и по-новому также снова слепой к реальности пацифизм. Мирную политику также нельзя делать посредством только лишь бегства; она является трудным искусством, и ей нужно учиться.

Моя скромная книга о Первой мировой войне, которая теперь в этой изменённой атмосфере снова представляется на рассмотрение, возможно должна скромным образом рассматриваться в качестве документа из раннего времени исторического процесса переосмысления, о котором здесь идёт речь. В шестидесятые годы, в особенности в их первой половине, среди немецких историков преобладало большое разногласие относительно Первой мировой войны, которое в кругах специалистов осталось известным как "спорный вопрос Фишера". Оно разгорелось относительно большого, богато документированного обвинительного труда Фрица Фишера против политики немецких военных целей в Первой мировой войне "Стремление к мировому господству", за которым последовало столь же мощное обвинение немецкой довоенной политики, "Война иллюзий". Оба названия книг впоследствии вошли в политический язык, и даже если некоторые из тезисов Фишера остались спорными, результатом большого сражения учёных всё же является полностью изменённая, очень отстранённая картина той роли, которую играл Германский Рейх перед Первой мировой войной и после неё. Её классическим обобщением можно, пожалуй, считать труд Петера Графа Кильманнсегга "Германия и Первая мировая война", появившийся в 1968 году и изданный вновь как раз теперь. Я горжусь тем, что моя скромная попытка, более журналистская, чем попытка специалиста-историка, выводы "спорного вопроса Фишера", как я их тогда видел, приблизить к более широкой публике, в основных моментах была скорее подтверждена, чем обесценена, появившейся четырьмя годами позже крупной работой Кильманнсегга. И я рад тому, что моё страстно-полемическое послесловие 1964