без них. Равно жёсткая правда: Федеративная Республика также "не нуждается" в немцах ГДР. Она также цветёт и развивается без национального единства, как едва ли какое другое немецкое государство до неё; равно как и немцы ГДР из гораздо более плохого исходного состояния в последние тридцать лет без немцев Федеративной Республики построили внушающее уважение существование. Конечно же, было бы прекрасно представить себе, как немцы повсюду снова живут под одной крышей. Однако войны это не стоит, и невыносимой немецкая двойственная государственность не обязательно должна быть – если немцы не сделают её сами невыносимой, как они это избыточно делали между 1949 и 1971 годами. Разговоры о "национальном чрезвычайном положении" – это преувеличение.

В связи с этим напрашивается ещё одна мысль, которая недавно была внесена в международную дискуссию глубоким исследованием Андреаса Хиллгрубера "Рухнувшая великая держава" и трудами американца Давида П.Каллео и англичан Давида Блэкбурна и Джоффа Элей. То, что Германский Рейх Бисмарка после ухода его создателя занимался тем, чтобы отбросить его осторожную и оборонительную политику мира и посредством "геополитики" сделаться центральным международным очагом войны, вовсе не было его национальной неполнотой. Как сказано выше, оставшимся за границей немцам это было не нужно. Что требовалось, как верили, был прорыв и побег из тесного угла, в котором он был втиснут между четырьмя европейскими великими державами, которые все были потенциальными врагами. "Германский Рейх был рождён окружённым", - пишет Каллео, и в этом что-то есть. Известны бессонные страдания Бисмарка относительно "кошмара коалиций". Его последователи полагали, что не могут более выносить этот кошмар, и считали себя способными силой стряхнуть его: тут находится корень обеих немецких мировых войн. От этого кошмара, однако, теперь Федеративная Республика с самого начала объективно свободна – поскольку немцы в маленькой Федеративной Республике Аденауэра даже в лучшем положении, чем их предки в большом Германском Рейхе Бисмарка. У Федеративной Республики на Западе больше нет никаких потенциальных врагов. Напротив, их западные соседи являются её основателями, и она живёт, с самого начала опираясь на поддержку могущественных друзей, в западноевропейском и атлантическом объединении и союзе, в котором она очень хорошо себя чувствует. Историческое достижение Аденауэра – то, что он рано распознал это и поставил на этот шанс всю свою политику, пожертвовав национальным единством. Что умаляет это достижение, так это то, что он свою жертву национального единства по отношению к своим соотечественникам никогда не признал. Было ли ему самому в душе понятно то, что он её принёс, мы никогда не узнаем. Внешне, во всяком случае, он обещал немцам отказом от национального единства, который означал в действительности интеграцию Федеративной Республики с Западом и был ценой их новой безопасности, именно восстановление национального единства, и сверх того также ещё возвращение потерянных восточных областей. Это означало новую, на этот раз победную, поскольку проводимую в союзе с Западом, войну за возрождение Германского Рейха. И это невзирая на тот факт, что западные державы не могут быть заинтересованы ни в войне, ни в возрождении Германского Рейха. Говорил ли он при этом из глубины души – души всё-таки германского патриота времени Первой мировой войны – мы никогда не узнаем. Однако для большинства из его соотечественников в пятидесятые годы он этим без сомнения выражал их чаяния, за исключением меньшинства, которые тогда были готовы в пользу национального единства отказаться от интеграции с Западом. Парадоксальным образом как раз это меньшинство, спустя три года после смерти Аденауэра, признало созданные им факты и тем самым только завершило его политику. Так я подхожу к третьему и, пожалуй, самому важному процессу, который разыгрывался в Германии в последние двадцать лет: после смены поколений и внешнеполитической смены эпох в 1970-1971 гг. началось изменение немецкого политического менталитета, установившегося в шестидесятые годы и всё ещё не завершенного. Естественно, о таких процессах коллективного сознания можно говорить с большой осторожностью. Они происходят недраматично и неявно выражены, редко или никогда не фиксируются в одном событии и в основном замечаются лишь когда они зашли далеко. Их также трудно подкрепить доказательствами. Тем не менее, если сегодня бесконечные жалобы и обвинения, которые в пятидесятые и шестидесятые годы были слышны с Востока о "реваншизме и милитаризме" в ФРГ, почти полностью умолкли, и вместо этого с Запада увеличиваются жалобы (и обвинения) о "пацифизме и нейтрализме" федеральных немцев, то должно быть, что-то в Германии весьма основательно изменилось.

Не то, чтобы весь народ как военное формирование осуществил единодушный поворот кругом. Так это не происходит. Однако принципиальные установки, которые долго были само собой разумеющимися, стали спорными, мнения меньшинства превратились в мнения большинства, надежды превратились в опасения и наоборот, и даже те, кто остались верны себе, находят к своему собственному удивлению, что они вдруг ведут иную практическую политику, чем прежде.

Для этого последнего процесса наилучшим примером является как раз названный, далеко ещё недостаточно изученный переход оппонентов Аденауэра из пятидесятых от их тогдашней политики воссоединения к политике признания семидесятых. По-видимому, они совершили разворот; однако они свой разворот не осознали, и в действительности в их позиции также устанавливается некая константа, даже двойная константа: в то время, как и позже, они хотели проводить политику мира; и в то время, как и позже, они хотели насколько можно оберегать национальную общность – посредством воссоединения, пока оно представляется возможным на мирном пути (ведь имело место советское предложение с 1952 до 1955 года), через взаимное признание и добрососедское сближение обоих немецких государств, после того как воссоединение по рецепту Аденауэра оказалось недостижимым. Это произошло в ходе берлинского кризиса с 1958 до 1962 года, и эти кризисные годы следует, пожалуй, сегодня в ретроспективе осознавать как побуждение немецкого переосмысления, которое всё ещё не прекращается. Берлинский кризис начался для немцев шоком, продолжился разочарованием и привёл к переосмыслению с переработкой этого разочарования.

Шок состоял в том, что это Советы, а не западные державы, в 1958 году в Германии предприняли наступление. Аденауэр всегда обещал немцам, что Запад после перевооружения и присоединения Федеративной Республики сможет "разумно разговаривать" с Советами о немецком воссоединении и мирном договоре с воссоединённой Германией с позиции силы.

Вместо этого теперь это были вдруг Советы, которые явно ощущали себя в сильной позиции, из которой, как они полагали, могут выставлять требования западным державам – требования, которые в форме ультиматума Хрущёва в ноябре 1958 года сводились к уходу Запада из Берлина. За шоком последовало разочарование – разочарование позицией западных держав, не особенно жёсткой и прочной, но скорее смущённой