–И он начал себя так вести, когда узнал об этом убийстве?

–Мама считала, что он, скорее всего, боится, что твой папа станет приходить к нему с того света,– кивнула Эйглоу,– и будет его мучить.

–А раньше он когда-нибудь так себя вел?– спросил Конрауд.

Эйглоу помотала головой.

–Он был очень чувствительный и… да, слабовольный,– продолжила она.– Его было легко заставить нервничать, и мама рассказывала, что, когда в годы войны его ославили как фальшивого медиума, он очень долго оправлялся от этого и, видимо, так до конца и не оправился.

–Это потому, что он обладал способностями?

–Да, разумеется, а еще потому, что он никому не желал зла. Не такой он был человек. Его из-за всего мучила совесть, и он все время хотел постараться как следует.

–Его вскрывали?– спросил Конрауд.

–Нет. Не посчитали, что для этого есть причины. Все произошло очень быстро. А почему его должны были вскрыть?

–Не знаю, мне просто в голову пришло. Ты говорила, он пил. Я помню, в нашу последнюю встречу ты сказала, что он уходил в запои.

–Да, так и было. Мама часто за него волновалась, когда он на несколько дней пропадал, а в это время мог водиться с какими-нибудь личностями типа…

–Моего папаши.

–Да.

–А он был пьян, когда он… когда он решил свести счеты с жизнью, он уходил в запой?

–Да, он пил.

–Его твоя мама нашла?

–Нет,– вспыхнула Эйглоу.– Ты хочешь знать, как это было? По-твоему, это так важно? Хочешь узнать?

–Прости,– сказал Конрауд.– Я не хотел лезть к тебе в душу… Я тут просто подумал… даже не знаю, как это выразить… Вам никогда не приходило в голову, что с ним было так же, как и с моим отцом? Что речь о преступлении?

–Преступлении?

–Что его постигла такая же участь?

Эйглоу уставилась на Конрауда во все глаза, и он понял, что ее подобная мысль никогда не посещала.

–Вовсе нет!

–А если они все-таки начали сотрудничать?– продолжал Конрауд.– Если они кого-нибудь рассердили? Если смерть моего отца как-то связана с их делишками?

–Ты так считаешь?

–Сперва погиб один, а через короткий промежуток и второй. Ты можешь представить, что между этими смертями есть какая-нибудь связь?

–Нет, это исключено. Исключено! А ты почему так решил?

–У меня нет никаких оснований,– сказал Конрауд.– Пока мы не встретились, я не знал, что случилось с Энгильбертом. Потом я все думал об этих вещах, и мне пришло в голову, что наши отцы снова начали сотрудничать. Мой отец явно снова стал интересоваться этими темами. Эфирным миром.

Эйглоу долго сидела молча, размышляя над словами Конрауда. Он выдвинул версию, которая не приходила к ней все те годы со смерти отца.

–Его обнаружили не мы. Его кто-то нашел в Проливном порту,– тихо проговорила Эйглоу.

–Как?..

–Было похоже, будто он то ли собирался поплавать в море, то ли упал в воду. Полностью одетый. Мы не поняли, где именно его нашли. Повреждений на теле не обнаружилось. Иногда он заходил на корабли, где можно было достать водку. В порту.

Из кухни донесся звон разбитой посуды: кто-то уронил тарелку. Полуденный наплыв посетителей схлынул, и сейчас они были в ресторане почти в одиночестве.

–А кровь они на алкоголь проверили? Вроде должны были.

–Да, как я и сказала, он пил.

–И был полностью одетым?– спросил Конрауд.

–Да.

–И в обуви?

–Да.

–И у него ничего не украли, или?..

–Нет. Но у него и красть-то было нечего.

Они долго сидели молча друг напротив друга, словно время за их столиком замерло.

–Не могу даже представить себе, каково ему было,– прошептала Эйглоу.– Не могу об этом думать без содрогания.

30

Под вечер Элисабет навестила брата. Она жила одна и ходила к нему, когда ей было не с кем поговорить, особенно в последние годы. Работала она в библиотеке, и когда он спросил, как у нее дела, она, как обычно, ответила, что, слава богу, дел много. Люди по-прежнему читают книги. Еще она была волонтером в центре для жертв сексуального насилия, но говорила об этом редко, вообще не любила распространяться о себе и своих делах – такой она была всегда. Телосложение у нее было крупное, волосы черные как смоль, лицо, сужающееся книзу, и пронзительные карие глаза над длинным острым носом. Одевалась она весьма мешковато, часто в толстые свитеры, в холодные зимы даже сразу в два – в три, в плотные юбки и зимние ботинки. Еще у нее была весьма живописная коллекция шапок, и она порой умудрялась носить их даже по две за раз.

–Все расследуешь дело этого Сигюрвина?– спросила Бета, когда уже долго просидела у него и собралась уходить.– Его ведь, да?

–Я не собирался туда встревать,– ответил он,– но как-то получилось, что я все больше и больше втягивался.

Конрауд даже не знал, что отвечать сестре. Он рассказал ей о Вилли и его сестре, и о человеке, которого Вилли видел на Эскьюхлид. Этим делом занималась полиция, и она оценивала новые сведения. Он считал, что его беседы с пастором или с Ольгой не входят в понятие «расследование дела»: он просто так коротает время на пенсии. Уволился он при первой возможности, устав от работы в полиции, и возвращаться не собирался. Может, с этим все получилось так же. Как и со всем остальным в последнее время, ему не хватало цели, стабильности – что довольно странно для человека в его возрасте. Он покуривал сигариллы, хотя курильщиком не был. Уделял время расследованию преступления, хотя в полиции не работал. И, что ему самому казалось самым странным: был пенсионером, хотя старым себя я не ощущал.

Может, это были естественные чувства для человека, мало-помалу приближающегося к преклонному возрасту. Конрауд был одним из последних исландцев, родившихся в годы датского владычества[23]. В день после его рождения Исландия была провозглашена независимой республикой на Полях Тинга при проливном дожде. Один миг своей жизни, такой краткий, что и измерить невозможно, он был подданным датского короля. Он обижался, когда отец дразнил его этим, но с годами он полюбил эту свою связь с Данией, пусть даже она и была только шуткой.

Он был жизнерадостным ребенком, и ему было нипочем, что одна рука у него какая-то странная. В левой руке у него было меньше подвижности и силы, чем в правой. Когда он вырос и поумнел настолько, чтоб спросить, почему такая разница, ведь у всех его знакомых руки одинаково сильные,– мать попыталась донести до него, что причину следует искать при его рождении. Он не стал надолго задумываться об этом, ведь он не знал, что значит две здоровые руки, ему было не с чем сравнивать,– он знал лишь, что немного отличается от других. Когда он пошел в школу, его порой дразнили этим, но он не принимал это близко к сердцу, особенно прилежно занимался физкультурой и плаванием и участвовал во всех уличных играх детей. Его прекратили дразнить, и со временем уже мало кто замечал, что одна его рука слегка отличается от обычных рук с кистью и пятью пальцами. Лишь сам Конрауд знал, какая она на самом деле бессильная, когда доходит до дела.