феромон сами, а растение взяло эту роль на себя постепенно, шаг за шагом.

Однако мой любимый кандидат на звание совершенного чудо-средства – интимные отношения между инжиром и наездником инжирным. Я посвятил им целую главу в книге “Восхождение на гору Невероятности”. Здесь я просто скажу, что существует более 900 видов инжира, и почти у каждого есть свой личный вид наездника инжирного, который опыляет исключительно его. Итак, растения пользуются крыльями, чтобы распространить свою ДНК, точно так же, как владельцы крыльев пользуются ими, чтобы распространить свою. Однако крылья растений – не свои, а чужие, арендованные у насекомых, птиц или летучих мышей. Если вам интересно, существовали ли цветки, опылявшиеся птерозаврами, – так вот, мне тоже интересно. Ответа на этот вопрос я не знаю, но мне нравится, какие картинки он пробуждает в воображении… Такое вполне вероятно, поскольку цветковые растения возникли в меловый период, когда птерозавров было еще в изобилии.

Грибы, строго говоря, не растения. Это особые живые существа, которые на самом деле ближе к животным, чем к растениям. Но они не двигаются, в отличие от животных. В их случае надо разносить не пыльцу и не семена, а споры. Некоторые грибы светятся в темноте призрачно-зеленым светом. Свет привлекает насекомых, которые, вероятно, полезны для гриба, поскольку разносят его споры.

Глава 13

Разница между летательными аппаратами, созданными эволюцией и разумом

В этой книге рассмотрено примерно полдесятка способов оторваться от земли и остаться в воздухе. В каждой главе я по возможности сравнивал летательные аппараты, созданные человеком, с соответствующими механизмами у летающих живых существ. Но освоение навыка отрываться от земли в этих двух случаях радикально различается. Животные превратились в летающие машины в результате миллионов лет медленных постепенных усовершенствований. Люди строили все более и более совершенные летательные аппараты в результате последовательной смены проектов на чертежной доске, и улучшения происходили в масштабе лет и десятилетий, а не миллионов лет. Конечные результаты нередко схожи, и неудивительно, поскольку задачи были одинаковы. Схожи настолько, что я мог бы оставить ложное впечатление, будто они и возникли одинаково. Пора исправить эту ошибку.

НАЗАД К ЧЕРТЕЖНОЙ ДОСКЕ

Кстати, великий биолог-эволюционист Джон Мейнард Смит в молодости работал конструктором самолетов и лишь затем решил вернуться в университет и переучиться на биолога.

Когда перед нами стоит та или иная задача (например, как избежать сваливания летательного аппарата), удобно начать ее обдумывать с того, с какой стороны подступиться к решению. Если речь идет о рукотворных воздушных судах, инженеры-конструкторы и правда так думают. Видят нерешенную задачу, представляют себе возможные варианты ее решения – например, предкрылки. Рисуют чертежи, иногда, возможно, собираются вместе, чтобы устроить мозговой штурм перед общей чертежной доской или перед компьютером, могут строить прототипы или уменьшенные модели, которые испытывают в аэродинамической трубе. И вот наконец разработанное решение внедряется в производство. Весь процесс научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ (НИОКР) занимает всего несколько лет или даже меньше.

У животных этот процесс устроен иначе и идет гораздо медленнее. Там НИОКР, если можно так выразиться, идут на протяжении множества поколений в течение миллионов лет. Никаких размышлений, остроумных идей, целенаправленных изобретений, творческой интуиции. Никаких чертежных досок, инженеров, мозговых штурмов, аэродинамических труб. Происходит лишь одно: у отдельных особей в популяции по воле слепого генетического случая (мутации или перетасовки генов, полученных от родителей разного пола) появляется способность, скажем, летать чуть лучше среднего. Например, мутантный ген дает соколу небольшое преимущество в скорости. Отдельные соколы-носители этого гена чуть чаще ловят добычу. Или, скажем, скворец-мутант умеет маневрировать чуть лучше конкурентов в стае, и это радикально влияет на его способность уворачиваться от хищников и не быть съеденным. Если скворца – носителя “гена медленного полета” – съедают, вместе с ним погибает и ген, он не передается следующему поколению. Либо какой-то генетический тип чуть реже прочих подвергается сваливанию благодаря еле заметному отличию в форме крыла. Такие особи с чуть большей вероятностью выживают и, следовательно, оставляют потомство. Поколение за поколением гены хорошего полета распространяются в популяции все больше и больше. Численность генов плохого полета сокращается, поскольку у их носителей чуть больше вероятность погибнуть. То же самое постоянно происходит с самыми разными генами в популяции, и каждый влияет на полет по-своему. Поэтому что же мы увидим, когда пройдут миллионы лет, на протяжении которых в популяции будут накапливаться гены умения летать? Мы увидим популяцию животных, умеющих летать очень хорошо. Это “хорошо” касается всевозможных мельчайших деталей, в числе которых и способы противодействия сваливанию, умение чутко управлять мышцами, которые подстраивают форму крыла ко всем особенностям ветров и воздушных течений, более экономичная мускулатура крыльев, которая устает немного меньше. Крылья и хвосты в ходе эволюции приобрели нужный размер и форму и идеальны во всем – настолько, словно какой-нибудь инженер оттачивал их конструкцию на чертежной доске и испытывал в аэродинамической трубе.

Конечные продукты и человеческого, и эволюционного дизайна одинаково хороши, одинаково прекрасно летают, и из-за этого нам удобно забыть, насколько разными были процессы их совершенствования. Должно быть, вы уже заметили, что в этой книге я прибегаю к достаточно условной терминологии. Я пишу так, словно и птицы, и летучие мыши, и птерозавры, и насекомые берутся за решение проблем полета примерно так же, как наши инженеры, словно эти задачи решают сами птицы, а не дарвиновский естественный отбор. Этот вольный подход отчасти удобен потому, что так короче: нужно меньше слов и не обязательно каждый раз расписывать, как устроен естественный отбор. А еще он удобен потому, что мы с вами люди и знаем, что такое видеть задачу и придумывать ее решения.

Возникает соблазн предположить, будто сходство между эволюцией и человеческим дизайном идет даже дальше. Мы можем заподозрить, что новые идеи инженеров чем-то напоминают мутации. Такие “мутантные идеи” затем подвергаются чему-то наподобие естественного отбора. Либо идея сразу умрет, если изобретатель быстро обнаружит, что она не годится, либо она умрет на этапе прототипа, который не пройдет предварительных испытаний, например, в виде компьютерной симуляции или в аэродинамической трубе. Модель, разбившаяся в аэродинамической трубе, – сценарий относительно безобидный. Естественный отбор летающих животных более жесток: там неудача в самом деле означает смерть. Это необязательно гибель в результате падения, иногда дефектный проект просто оказывается медлительным и не может сбежать от хищника. Или плохо ловит добычу на лету, что повышает вероятность, что он будет голодать.