«Говоришь, дерьмовый монах, Макарий? Это смотря кого таковым считать. В монастырях обитает много разного люда. Помнишь брата Феофана, которого не дал зарезать мой поднадзорный? Интересный у нас с ним получился разговор».

Отец Меркурий как наяву увидел полутёмное кружало рядом с туровским торгом, в которое он время от времени заходил, пока жил в Турове. Вроде бы и не совсем прилично монаху, но здешние жители смотрели на такие вещи проще, а отставного хилиарха после монастыря тянуло на люди, да и язык лучше изучать там, где он живёт, а не там, где над ним издеваются, загоняя в темницу высокого стиля, каким пишут хроники. Вот и толкался отец Меркурий по торгу, заходил в мастерские ремесленников, отирался на причалах, бывал и в дружинной избе, где жили княжьи стратиоты, словом, изучал людей, среди которых предстояло ему теперь жить, и страну, что была их домом.

Вот и сейчас он зашёл в полутёмное кружало, сел за стол, заказал себе поесть и квасу – день выдался жаркий.

«Кажется, придётся ждать. Слуга застрял возле компании княжьих катафрактов. Самого князя в городе нет – ушёл в степь на половцев, вот оставшиеся и расслабляются без начальственного пригляда. Нет, войско везде войско!»

Звук вина, льющегося в чашу, отвлёк отца Меркурия от размышлений. Оказывается, пока он разглядывал дружинников, за стол к нему подсел монах. Более того, отставному хилиарху уже приходилось его видеть.

«Брат Феофан, помощник Иллариона. Что ему здесь надо?»

– Здрав будь, брат мой во Христе, – кивнул меж тем новоприбывший. – Грех не угостить гостя из дальних краёв. Это не по-христиански и уж вовсе не по нашему обычаю. Ладно бы купец – тот и сам угостится, но служивый из самого Константинополя – редкий гость. Не побрезгуй угощением!

Отец Меркурий слегка поклонился. Гостеприимство и любопытство скифов было известно и в Константинополе, так что отставной хилиарх приготовился отвечать на обычные в таких случаях вопросы. Однако монах только улыбнулся в бороду той добродушной и благостной улыбкой, какой учат в монастырях, и за которой как за стеной прекрасно скрываются истинные чувства. Впрочем, отец Меркурий тоже умел так улыбаться.

– Благодарю! Твоё здоровье, брат мой. – Отставной хилиарх пригубил чашу и, сделав глоток, удивлённо вскинул глаза на собеседника: – Косское?!

– Оно, родимое. Точно такое же, что подают у Диомида в Мече святого Георгия, что напротив базилики Святой Марии во Влахернах. Помнится, амфоры с ним попадали в подвалы прямо из порта, ещё пахнущие корабельной смолой и солью…

– Доводилось бывать, брат мой? – отец Меркурий взглянул на собеседника с неподдельным интересом.

– Доводилось, доводилось. И бывать, и живать, – лицо монаха так и светилось благодушием, – и молитвы возносить в Базилике Святой Софии, и в Большом дворце над свитками корпеть, и на рынках с продувными бестиями да с латинянами и сарацинами дела вести, и в термах Андроника, того, мыться, – совсем не по-монашески хмыкнул собеседник, но тут же натянул обратно постно-благочестивую маску. – Однако наши баньки, хоть так и не изукрашены, а получше будут. При наших зимах без мрамора оно пользительней. Доводилось пробовать, или опасаешься, как иные иноземцы?

– Доводилось, а как же, – кивнул головой отец Меркурий. – Хотя, верно, к вашим термам привыкнуть надо. Но мне понравилось!

На стол опустилось большое блюдо с едой. Дорогая рыба, раки, орехи, каша на меду – всего этого отставной хилиарх не заказывал и вопросительно поднял глаза на сотрапезника.

– Угощайся, угощайся, – улыбнулся тот. – От души это, и отказываться не по обычаю. Да и сердцу моему праздник – ровно в молодые годы на миг вернулся.

– Давно ли из Магнавры, брат мой? – отец Меркурий взглянул собеседнику прямо в глаза.

– Давно, брате, давно! Больше двух десятков лет минуло. После того как базилевс Алексий латинян под Диррахием поверг. Как Евфимия мерзостного в быке на Месе зажарили, так мы Град Константина и покинули… – Монах помолчал, а потом уточнил: – Того Евфимия, что рыжее мясо[30] на бунт подбил да усадьбы по берегу Понта и Пропонтиды дымом пустил.

«Однако как-то выборочно он вспоминает, а, Макарий? Словно сначала думает, что именно вспомнить… или показывает, что вспомнил. И даже не скрывает этого, причём, нарочито так не скрывает…

Тебе не кажется, что это неспроста, а? Да и вообще, с чего бы Илларионовой ищейке поить тебя косским вином, которого в здешнем погребе не может быть ни за какие деньги? Гостеприимство гостеприимством, но тебе по прошлой жизни хорошо знакомы такие повадки. Ладно, пока это заботы твоего брата во Христе. А я послушаю – от меня не убудет!»

– Эх, юность, юность, – продолжал меж тем собеседник отставного хилиарха, – чисты все, на всякую скверну душа восстаёт! Искоренить стремится! А не познав истины – как со скверной бороться? Вот и ищем мы ту истину. Каждый по-своему и каждый свою… То и тебе ведомо! – Монах ткнул пальцем в сторону отца Меркурия. – Потому и стезю воинскую избрал, что своей силой чужую злую силу одолеть думал, да! И потому сейчас к духовной силе вернулся…

«Ч-чёрт! Если бы не двадцать с лишним лет службы, я бы сейчас точно подавился! Вот уж точно, на пиру лучше жевать, чем говорить! Слушаем и жуём, Макарий, слушаем и жуём – так выражение лица скрыть проще!»

– А я вот в книжной мудрости долго свою истину искал, – собеседник отца Меркурия покрутил ладонью в воздухе, – покуда не уразумел, что и книги люди пишут. Такие, как ты и я. И истина у них своя. У каждого. Собрать же ту истину – подвиг воистину вселенский. Одному такую тяжесть ни за что не поднять. Так ли я мыслю, стратиот? – глаза у монаха были уже какие угодно, только не благостные.

«А глазки-то у моего брата во Христе какие! Помнишь Афрания, Макарий? Того самого, что был священником “Жаворонков”, когда ты ещё только начинал службу? Про которого шептались, что он работает на друнгария виглы? То-то и оно…»

– А стало быть, надо, чтобы не один за весь мир радел… Тогда, глядишь, и истина каждого в общую вольётся, как одинокая молитва в общий хор милости божьей просящих… Но и молитву надобно с воем волчьим не перепутать. На то воля Божия! И наша воля тоже. Ты ешь, хилиарх, ешь. Братья твои всегда к яствам слабость имеют, за что им у врат райских искупление назначено будет. Если то искупление в этой жизни принять не доведётся… – Монах