врет, а ты подвираешь так, что брехня на вранье сидит и ложью погоняет, я просто заслушиваюсь, будто вы мне письмо пишете. Оно, конечно, есть там и золотое зернышко правды, как же без этого, однако вы все-таки здорово завираетесь… Подожди-ка, дай вспомнить…

Повар склонил голову набок и, устремив один глаз в небо, как это делает петух, когда заметит коршуна, продекламировал:

Мое сердце не молчит,

Сердце бешено стучит.

— А от твоего обеда что-то в животе бурчит! — добавил Скендер. — Ты немножко переврал, но и так хорошо.

— Конечно хорошо. Вы столько лет в гимназии просидели, а я едва до ее двора добрался, да и то под конвоем. Эх, вот если бы я в разных школах учился, я бы только и делал, что стихами говорил, как один мой приятель, полевой сторож Миле Паджен. Он, например, когда приходил в чей-нибудь дом, пел такую песню:

Дили-дили-детил,

Хозяин меня встретил,

Дили-дили, дили-дед,

Приглашает на обед,

Дили-дили-делку,

Дали мне тарелку,

Дили-дили-деба,

Отрезали мне хлеба,

Дили-дили-дошку,

Положили ложку,

Дили-дили-даба,

Закричала баба,

Дили-дили-дею,

Гоните его в шею!

— Стой, стой, трижды стой,

Конкурент главный мой! —

закричал Скендер, видя, что Лиян разошелся не на шутку.

— Вам же сказали, чтобы стихов больше не читали! — подхватил я, на что Лиян лукаво прищурился и сказал:

— А ну-ка, Бранко, отведи-ка ты нас в эту твою гимназию и покажи тот класс, в котором ты учился стишки сочинять.

— Я бы тоже хотел на него посмотреть, — добродушно загудел у меня за спиной Николетина Бурсач, мой неразлучный друг и защитник еще со времен начальной школы. — И признайся нам, где тебе было лучше: в этом роскошном здании или в нашей маленькой школе в Хашанах, где я учился вместе с тобой и защищал тебя от драчливых мальчишек, от которых тебе порой доставалось за длинный язык.

— С тех пор он у него что-то не стал короче, — заметил Лиян как бы про себя.

А я, вспомнив, как сильно тосковал в первые дни в гимназии по своей дорогой хашанской школе и по своему длинному приятелю Николетине, улыбнулся славному пулеметчику и вместо ответа сказал:

— За мной, друзья, я всех вас записываю в первый класс гимназии. Вам, как защитникам и кормильцам родины, устанавливается сокращенный учебный год.

— Эх, если бы и я смог однажды войти в двери гимназии, — с грустью вздохнул Джураица Ораяр, а Николетина обернулся и сказал:

— Ты сначала мою школу пройди, а потом уже дальше двигай. Кому я вчера в соломе говорил: «Джура, бога нет, партизан не должен верить в разные глупости». Гм, да ты меня, кажется, и не слушал совсем?..

Поднимаясь по широкой лестнице гимназии, парнишка сокрушенно признался:

— Что ж поделаешь, если я заснул, как только мы повалились на солому в казарме.

— Ну и что ж с того, я тоже заснул, а во сне видел ясно, как наяву, что тебя учу уму-разуму, — нахмурился Николетина. — Хорошие уроки и во сне надо запоминать.

Когда мы вошли в кабинет естественных наук, где было много всяких препарированных животных, повар Лиян остановился перед большой стеклянной байкой, в которой была заспиртована ядовитая желтая змея.

— Ого, смотрите, какая желтая стерва! Ух, как я ненавижу змей! Они и для детей, и для скота опасны, и мы, полевые сторожа, изничтожали их повсюду, где только встречали. Будь что будет, ко я и эту сейчас тресну.

— Да ты что, столько спирту прольешь! — предостерег его Скендер. — Ты разве не знаешь, что змей в спирте хранят?

Лиян изумленно вытаращил глаза:

— Это что же, этакой заразе такую благодать отдать, чтобы она в ней купалась? Где же это видано? Лучше я эту жидкость в свою фляжку перелью, а она и без нее обойдется.

— Бог с тобой, да кто же будет пить эту твою змеиную ракию, ты совсем, видать, рехнулся? — бросил Николетина.

— А я сначала угощу вас, пулеметчиков да гранатометчиков, чтобы от вас неприятель драпал, как от гадюк ядовитых! — не задумываясь, ответил Лиян. — Выпьешь стаканчик, Джураица?

— Спасибо, я не пью, — сердито ответил паренек, шмыгнув носом.

— Джураица, уши оборву! — хмурится Бурсач. — Ты что, забыл, что я тебе вчера сказал перед Муратовой кондитерской? Или, может, ты и тогда спал?

— Что такое, в чем дело? — спросил Скендер. — Что это ты, товарищ Джура, нахохлился, как петух на заборе?

— Пускай он сам скажет, — ответил паренек, мотнув головой в сторону Николетины.

— Так знаешь, товарищ Скендер, — пыхтит Николетина, — вздумал, вчера этот малец вместе с гранатометчиками штурмовать чертову Муратову кондитерскую, а я их, видите ли, должен был огнем прикрывать. Это чтобы я наступал позади пацана, видали вы его? Ложись, говорю, за мной и не высовывайся, а то голову откручу! Ну и по уху его слегка съездил…

— Да, как же, по уху! Все плечо мне отшиб, — шмыгнул носом парнишка. — А еще моему дяде обещал: он у меня гранатометчиком будет! А сам только и знает, что драться.

— Не сердись, Джураица. Николетина привык защищать слабого, — сказал я. — Он и меня так защищал, когда мы мальчишками были, и что с того? Да и сейчас он меня защищает.

— Гм, защищает? А в других батальонах есть гранатометчики и связные гораздо младше меня, — продолжал дуться Джураица. — Надо мной же смеяться будут.

— Вот посажу тебя в свой мешок, будешь знать, — пригрозил Черный Гаврило, искоса глядя на обезьяну, нарисованную на стене кабинета, чтобы было непонятно, обращается ли он к Джураице или к обезьяне.

— Ничего не поделаешь, Джураица, не пускают старые бойцы молодежь впереди себя! — стал я утешать обиженного паренька. — Ну да не горюй, как только война кончится, мы и Гаврилу отправим в первый класс начальной школы, пусть-ка попотеет, выводя там крючки и закорючки.

— Дай-то бог! — вздохнул верзила-пулеметчик. — Как только первую букву выучу, сразу отпишу своей Марии письмо, пусть поглядит, как ее цыпленочек Гаврилушка всякие науки постигает. Я бы ей такое письмо отгрохал, даже Йова Станивук со мной не смог бы сравниться, хотя ему и сам Скендер подсказывает.

— Так ведь одной только буквой много не напишешь! — удивился я. — Для письма одной буквы мало.

— Как это мало? — заупрямился Гаврило. — Да я одной-единственной буковкой могу Марии сказать все, что думаю.

— Как это?

— А очень просто. Если мне надо ее поругать, я говорю «э-э-э» и головой качаю, это значит: «Э-э, Мария, этого