две равные части и съела свою долю, не забрав ни капельки у соседа. Так она делила и ела вплоть до сумерек, пока, наконец, на долю Мика не осталась одна деревянная ложка. Вздохнув, стряпуха убрала посуду и залегла малость вздремнуть.

А Тингсмастер вынул из-за пазухи горячую хлебную краюху и, разжевывая ее на ходу, нес изготовленный им ларец к себе домой, чтоб здесь выполнить для Кресслинга диковинную сверхурочную работу: покрыть драгоценное дерево тончайшей резьбой, вызвать к жизни сотню-другую лапчатых птиц, охотничьих собак, лисиц, зайчат, добрых коней и охотников на конях в длинных шляпах с перьями, в развевающихся плащах, в соколиных перчатках. А вокруг зверья и людей выточить тропку, обсадить ее листьями папоротника, ивой, тополем, дубом, поставить в стороне избушку, словом, навести таких чудес, таких тонких штук, чтоб каждый любовался и похваливал. В уголку же проставить невидимо для смертного глаза две крохотные буквы, чтоб свой брат, рабочий, поглядев сквозь лупу, сказал:

— Кто не угадает хитреца Тингсмастера? Кто, кроме него, еще может выдумать подобную штучку?!

Мик засветил лампу, заработал тончайшей иглой и замурлыкал свою песенку:

На кулачьих кадушках,

Генераловых пушках,

Драгоценных игрушках —

Всюду наше клеймо.

За мозоли отцовы,

За нужду да оковы,

Мстит без лишнего слова —

Созданье само!

Глава двадцать седьмая

«Амелия» идет полным ходом

Красивая молодая дама под вуалью, записанная в книге под именем Кати Ивановны Василовой, произвела сильное впечатление на мужскую половину «Амелии».

Капитан Мак-Кинлэй, ирландец, набил трубку лучшим сортом табака. Штурман, ходивший с обвислыми панталонами, подтянул штрипки. А мистер Пэль, тот самый мистер Пэль, который возил индокитайцам водопроводные трубы, кафрам — спирт и Библию, новозеландцам — спирт, Библию и бусы, зулусам — Библию, бусы и нашатырь, русским — маис в сухом виде, маис в перемолотом виде, маис в тертом виде, маис в виде риса и маис в виде сахара, отчего один из его сотрудников сострил не без грации — «вот вам Ara Massacre»[2] — этот самый мистер Пэль, тонкий, изящный и рыжеватый, внезапно стал разговорчивым, как русский эмигрант.

Одетый в парусиновый костюм песочного цвета, чисто выбритый за исключением шеи, где было отпущено ровно столько рыжих волос, сколько нужно для соблюдения стиля «янки», мистер Пэль большую часть времени проводил на палубе, грызя золотой набалдашник своей трости. Стоило показаться где-нибудь мистрисс Василовой, как уже мистер Пэль вынимал изо рта набалдашник и, дотрагиваясь кончиком трости до стоявших вокруг него бочек, ящиков и мешков, называл их содержимое, число кило, себестоимость кило, прибавочную ценность кило, процент обвешивания, процент обмеривания, процент увлажнения по пути следования и, наконец, процент своей собственной выручки, считая по общей сумме голов подкормленного русского народа. Мистер Пэль называл свою речь публичной лекцией. С чисто американской выдержкой он повторил ее несколько раз, покуда не заметил, что мистрисс Василова, остановившись поблизости, прислушивается к его словам. Мистер Пэль тотчас же снял шляпу и поклонился.

Молодая женщина подняла на него большие глаза цвета фиалки:

— Простите, сэр, но вы, кажется, знаток русского народа? — спросила она с очаровательным смущением.

— О! — ответил мистер Пэль обещающим голосом.

— Так не можете ли вы… (робкий взгляд и улыбка). Не можете ли вы (фиалковые глаза устремляются вниз, на кончик крохотного башмачка) ознакомить меня с общеупотребительными русскими выражениями?

— С величайшей готовностью, — воскликнул мистер Пэль, облокотившись на ящик маиса и вынув записную книжку, — вот, для первой ориентации в русском городе… вы входите в ресторан, вы спрашиваете национальные блюда… Позвольте, я прочту, — и мистер Пэль прочел по складам: «Вши, касса, длин, яичники…»

— Нет, нет, — прервала его мистрисс Василова с легким вздохом, — я хотела бы знать совсем другие слова и, если можно, попросить вас записать мне их английскими буквами. Например, слово «муж», потом слово «будьте осторожны»…

— О-о! — кисло улыбнулся американец. — Очень опасный подбор слов. Муж по-русски — это «муш» или ласкательно «мушка», а ваше предостережение надо произнести так: «будь ты осторожник».

— Спасибо, — мило произнесла молодая женщина, записывая себе в книжечку эти слова, — сэр, я — русская по происхождению, но совершенно забыла родной язык. Особенно после морской болезни… Такая странная болезнь, отняла память событий, лиц, хронологии…

— Разве вы страдаете морской болезнью?

— По ночам у себя в каюте, — смутившись, произнесла мистрисс Василова и удалилась, обласкав мистера Пэля очаровательным поклоном.

Она не прошла и десяти шагов, как из маисовой кадки слева раздалось какое-то странное кряхтение. Вздрогнув, она отшатнулась направо, но из стоявшего там ящика с маисом послышалось совершенно явственное сопение. Испуганная красавица побежала прямо на груду мешков, как вдруг до ушей ее долетел тяжелый сдавленный вздох, и один из мешков несомненно зашевелился. Это было уж слишком для ее чувствительных нервов. Она закрыла лицо руками и помчалась по трапу вниз, к себе в каюту.

У мистрисс Василовой очень элегантная каюта первого класса. Для такой старой и маленькой развалины, как пароход «Амелия», рассчитывающей больше на груз, нежели на пассажиров, — это очень миленькая каюта. Мягкая мебель ввинчена в пол, зеркало и вешалка привинчены к стенам, всюду ковры, коврики и занавески. Мнимая Катя Ивановна бросилась на кушетку, вытянула ножки и закинула обе руки за голову. Каштановые локоны, выбившись из прически, мягкими прядями свесились вдоль ее свежих, бледных щек, фиалковые глаза потемнели, губы страдальчески сжались.

Катя Ивановна, Вивиан Ортон то ж, думала о том, что ее ждет в Кронштадте. Она ехала в сумасшедшую страну, которую Тингсмастер называл великой. Она ехала к народу, который Тингсмастер называл гениальным. Но ни та, ни другой не занимали ее мыслей. Она думала о человеке, с которым должна была встретиться в Кронштадте. Если это Василов, она подойдет к нему и скажет «будь ты осторожник», а если это Артур Рокфеллер, ей придется сказать ему нежным голосом «мушка» и начать страшную комедию, — бог даст, последнюю комедию в ее жизни…

Вивиан устало опустила ресницы. Она больна ненавистью, убивающей ее лучше всякого яда. Но у нее есть и яд, настоящий яд, действующий, как молния, спрятанный в механизме ее маленьких золотых часиков. Вивиан не хотела бы убить им Рокфеллера, этот яд она прячет