Шрифт:
Закладка:
А если прочесть стихотворение без деления на стопы, с одними ударениями? Вот так:
Что за важность, если ветер
Мой листок одинокой
Унесёт далёко, далёко,
Пожалеет ли об нём
Ветка сирая…
Ритм стихотворения становится более плавным, распевным. Это уже не силлаботоника, но как это близко к народному чисто тоническому стиху! Не случайно и названо стихотворение «Песня».
Внутренняя переполненность, чувство собственного национального своеобразия - все это диктовало теперь Лермонтову такие строки:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Вскоре по приезде в Петербург он создал «Парус». Стремление к недостижимому, вечная неудовлетворенность и тревога духа - все чисто лермонтовское нашло выражение в этом стихотворении:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури.
Как будто в бурях есть покой!
Часть вторая
НА ПУТИ К ВЕРШИНАМ
Глава I
«ПАНОРАМА МОСКВЫ»
B Петербургском университете Лермонтову не зачли двух лет, которые он пробыл в Московском. Под влиянием петербургских родственников он решил поступить в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В школе этой, бывшей раньше чем-то вроде военного университета, при Николае I был введен режим шагистики и муштры. В ее стенах разрешалось теперь читать только установленные учебники. В то же время начальство смотрело сквозь пальцы на грубые развлечения юнкеров, отвлекавшие молодежь от вольнодумства. В письме к Марии Александровне Лопухиной два года, которые ему предстояло провести в школе, Лермонтов назвал «своим будущим заключением». Поступивший туда вместе с ним его друг В. Шеншин в письме профессору Московского университета резко отозвался о юнкерах и нравах школы. Письмо было перехвачено, и в III отделении завели особое дело «По письму воспитанника школы Гвард. подпрапорщиков В. Шеншина, писавшего о товарищах своих в выражениях оскорбительных».
«Третье отделение» организовано Николаем I при «его собственной императорского величества канцелярии» специально для борьбы с вольнодумством. Со всех концов России туда поступали доносы - «изветы» и «наветы». Самые заглавия дел красноречивы: «О вольнодумстве будто бы», «о пасквильных стихах» и «предосудительных разговорах» или о том, что «некто не совсем предан правительству». Создавалось дело по письму такого-то «о разговорах под его окошком о каком-то обществе» или «по слухам» насчет такого-то, «будто бы разговаривавшего о французской революции». Было много дел «по прикосновенности с государственными преступниками», то есть по связи с декабристами, на которые накладывалась резолюция присоединить к делу 1826 года.
«Будущее заключение» ломало жизнь Лермонтова, отрывало его от литературного труда. «Мужайтесь!» - писала Мария Александровна, предлагала хранить его рукописи и старалась укрепить надежду, что военная служба не помешает ему быть поэтом. Письма старшей Лопухиной будут служить ему поддержкой и в дальнейшем. В ее письме от 12 октября 1832 года рисуется образ Лермонтова с «любящим сердцем», увлекающейся натурой, «добрым характером». По переписке с М. А. Лопухиной, как по переписке с М. А. Шан-Гирей, можно судить о переменах, которые происходили с Лермонтовым.
«С тех пор как я не писал к вам, так много произошло во мне, так много странного, что, право, не знаю, каким путем идти мне, путем порока или глупости… - писал Лермонтов Марии Александровне 19 июня 1833 года. - Знаю, что вы станете меня увещевать, постараетесь утешить, - это было бы напрасно! Я счастливее, чем когда-либо, веселее любого пьяницы, распевающего на улице! Вас коробит от этих выражений; но увы! Скажи, с кем ты водишься - и я скажу, кто ты». Последние слова были подчеркнуты.
…«Моя будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста… - писал он ей же по окончании военной школы 23 декабря 1834 года, - с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтаниями и неудачными шагами на жизненном пути… может быть, и теперь вы пожелаете ласковыми словами разогнать холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно».
В письме от 12 декабря 1832 года, получив «дурные новости» о поступлении Лермонтова в военную школу, Мария Александровна упрекает своего друга в стремительности решения. Она считает, что его надоумил это сделать Алексей Столыпин, и дальше дает совет избегать «…ту молодежь, которая бравирует всякими выходками и ставит себе в заслугу глупое фанфаронство. Умный человек, - пишет она, - должен быть выше всех этих мелочей; не заслуга, а наоборот, это хорошо только для мелких умов, предоставьте им это и следуйте своим путем».
А. А. Столыпин-Монго.
Акварель художника Марта. 1840-е гг.
Алексей Столыпин (1816 - 1858) - родственник Лермонтова, товарищ по гвардейской школе и лейб-гвардии гусарскому полку, получивший прозвище Монго от клички одной породистой собаки. Позднее гусарская лихость Монго, его кутежи и всевозможные похождения, несмотря на предупреждения Марии Александровны, некоторое время привлекали Лермонтова, что нашло отражение в одноименной поэме «Монго» (1836), где герой идеализирован по сравнению с прототипом.
Князь М. Б. Лобанов-Ростовский пишет в своих воспоминаниях, что Монго был очень красив, но глуп, и скрывал это под маской пустоты и хвастовства. Говорить о глупости, пожалуй, преувеличение, Монго не лишен остроумия, скорее права М. А. Лопухина, причисляя его к «мелким умам». «Человек пустой» назвал Монго в своем дневнике Л. Н. Толстой, встретив его во время Крымской кампании, но, встретив в ресторане, назвал «интересным малым». Образ Монго раскрывается в его переписке с родными [10]: фанфаронство, бравада пустотой, лень, безделье, порой цинизм. В письме к одной из сестер от 10 декабря 1840 года из Тифлиса он описывает свой образ жизни. После лета, проведенного в походах на Кавказе, надеется, что его сделают адъютантом и это даст возможность осуществить мечту об отставке. А в ожидании назначения живет в Тифлисе в обществе столичных знакомых. «В 10 часов я поднимаюсь, мы пьем кофе… потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся, каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях. Я лично не делаю ничего, а впрочем я курю, лежа на персидских коврах». В
