Шрифт:
Закладка:
Надо же, видно, и правда Градова другом считает! Кто бы мог подумать. Нет, определенное сходство между ними есть – оба тихие, задумчивые. Но на этом – все, Градов вообще не казался человеком, у которого могут быть близкие друзья. Хотя… при чем тут вообще Градов? У Ильи собственное восприятие мира, а Градов, вероятно, знать не знает, что его в друзья произвели.
Ксения, уже неплохо изучившая соседа, сразу бросилась его успокаивать. Она отвела Илью в дом, усадила за рояль. Играть он не собирался и на девушек не смотрел, просто за инструментом он чувствовал себя уверенней. Композитор даже набрался смелости, чтобы обратиться напрямую к Тори:
– Как Роман… себя чувствует?
– Ну… он перебинтован, ворчлив, но жив.
Илья нахмурился и еще ниже опустил голову. Судя по всему, шуток он не понимал – как и намеков, сравнений и аллюзий. Теперь уже Тори поражало не то, что композитор задержался в Малахитовом Лесу, а то, что смог так долго прожить в мире обычных людей.
Ей пришлось рассказывать ему обо всем, что случилось вчера, опуская разве что детали, которые наверняка оказались бы неприятны Градову, а посторонним были попросту не важны. Выдать чужую тайну она не боялась – она все равно не сообщила бы ничего, о чем не болтали бы со всеми подряд сначала медсестры, а потом те, кому они подкинули тему для сочинений.
Зато Илья такую откровенность определенно оценил. Он постепенно успокаивался, больше не вздрагивал нервно и не постукивал пальцами по крышке рояля, хотя на Тори по-прежнему не смотрел.
– Ужас какой, – сочувствующе заметила Ксения, когда Тори закончила. – И надо же было этому случиться, когда Лев Андреевич отсутствовал в поселке!
– Знаешь, я не думаю, что Роман так уж хотел увидеть рядом с собой брата.
– Глупости, конечно, хотел, это же родной человек! – возмутилась художница. – Да еще и очень хороший, вместе им было бы легче!
А вот Илья коротко кивнул, от Тори это не укрылось. Получается, он действительно неплохо знал Романа. С Ксенией же все понятно после того большого портрета: для нее Лев Градов – святой и исцеляет раны одной своей улыбкой.
К счастью, Ксения была из тех, кто не выносит конфликты любого толка. Когда до нее дошло, что мирная беседа может переродиться в спор о том, насколько все-таки божественен Лев Андреевич, она тут же сменила тему:
– Илья, а может, ты позволишь Тори узнать про Романа Андреевича больше, раз она ему помогла? Он-то вряд ли скажет, он такой же молчаливый, как ты!
Предложение было неожиданным – и сбивающим с толку. Тори вовсе не отказалась бы узнать побольше про Градова, однако она не представляла Илью в роли рассказчика.
Илью же такое предложение не смутило, даже нервничать не заставило, хотя соглашаться он не спешил.
– Роману не понравится.
– Ему, может, не понравилось бы то, что о его состоянии тебе рассказали, – парировала Ксения. – Но тебе же важно было узнать, и Тори согласилась. Да и потом, я не думаю, что он возражал бы именно против твоего рассказа.
– А что за рассказ такой? – не выдержала Тори.
– О, это очень интересно! Илья иногда пишет музыку про тех, кого хорошо знает, вот как я пишу портреты. Понимаешь, портрет – это ведь не фото, не точное изображение, это восприятие. Это то, как человек выглядит, и то, какие качества я в нем вижу. Когда Илья сказал мне, что то же самое можно сделать с помощью музыки, я не поверила. Но он написал мелодию для меня, и я почувствовала: это же действительно я, это про меня!
Тори сильно сомневалась, что Илья был способен на такое длинное и понятное объяснение – или что музыка может оказаться равна портрету. Но заинтригована она точно была.
Ксения снова повернулась к Илье:
– Не хочешь про Романа Андреевича – давай про меня. Я-то не возражаю, про меня можно!
– Ладно, – кивнул Илья.
Похоже, он был действительно благодарен Тори за рассказ, сегодня он казался не так напряжен рядом с ней, как раньше. Она не ожидала, что столь быстро добьется прорыва, но упускать такой шанс не собиралась. Ну а когда зазвучала музыка, Илья уже привычно преобразился, он снова находился на своей территории, где не нужно опускать взгляд, заикаться и нервничать.
Ко всей этой идее с портретами в музыке Тори отнеслась скептично, хотя и не собиралась этого показывать. Однако скептицизм ее не продержался и минуты. Пожалуй, ей следовало к такому подготовиться – она ведь знала, насколько Илья талантлив. Раньше музыка для нее была… просто музыкой, чем-то особенным, но с портретами точно не связанным. Теперь же она не только видела перед собой Ксению, но и слышала ее.
Портрет этот не имел ничего общего с внешностью. Он был переплетением эмоций и чувств, не неопрятным клубком, а четкой и симметричной паутиной ловца снов, в котором прослеживается кружевной узор. Легкость, наивность, беззащитность – и абсолютная доброта, не растраченная и не иссохшая даже в мире, который был не слишком добр к Ксении. Нежность. Преданность. А за всем этим, за мягкостью и верой в лучшее, тонкие ноты грусти и затаенной боли, от которой уже не избавиться. Любовь к жизни спасает не от всего, она просто позволяет не сдаться там, где ломаются другие, и двигаться дальше. Когда Тори закрывала глаза, слушая эту музыку, воображение рисовало перед ней то первоцветы, хрупкие, но решительно пробивающиеся сквозь снег, то полные солнечных искр ручьи ранней весны, то маленькую птичку, впервые испытывающую крылья.
Ксения все это время наблюдала за ней и наверняка улыбалась, хотя маска надежно скрывала это. Когда мелодия оборвалась, художница тут же спросила:
– Ну что? Веришь мне, веришь? А я же говорила!
– Верю, – признала Тори. – Но тем любопытней мне послушать про того Андреевича, который Роман, а не Лев.
– Про Льва и нету, – тихо указал Илья.
– Илья не про всех пишет, – пояснила Ксения. – Только про тех, кого хорошо знает и чувствует.
– Это я уже поняла… Ну так что, Илья? Расскажете мне про него или нет? Я бы хотела узнать.
Хотела Тори теперь не только узнать, а гораздо больше. Если Илья настолько симпатизировал Градову, значит, доверял ему. Если Тори станет другом и Ксении, и Градову, это будет лучшей рекомендацией и ускорит сближение
