Шрифт:
Закладка:
— Соболева? — Погодин вытаращился на картину.
— Каких потерпевших? — выл художник. — Что вы творите?! Я все вам расскажу! Отпустите! Прошу…
Я отпустил художника. Тот картинно схватился за сердце и на всякий случай отскочил от меня на безопасное расстояние. Чуть отдышавшись, стал сбивчиво рассказывать:
— Эта девушка обратилась ко мне, сказала, что дело у нее щекотливое, нужен приватный, так сказать, портрет для ее мужчины. Подарок хотела ему сделать. Неделю мне позировала, задаток дала, а потом исчезла. Вот картина и осталась у меня.
— Эту девушку, — процедил я, — убили год назад. А у тебя дата на полотне стоит двухмесячной давности! Говори правду!
— Как — убили?! О Боже! — Карл проникновенно снова прижал руки к груди. — Она и была год назад, а когда пропала, картина осталась валяться без надобности. Потом я ее решил дописать по памяти и продать. Раз клиент потерялся, имею право. Я же не знал, что ее убили! Господи, я дописывал портрет мертвеца! О Боже!..
— А почему ж ты врал, что из головы образ выковырял?!
— Так привычка! ОБХСС мне в затылок дышит! К цеховикам меня приписать хотят! А это срок немаленький! Потому и на двери нет звонка с фамилией моей. Живу тихо, как мышь под полом.
Тут я с художником соглашусь. Цеховики в СССР были обычными подпольными предпринимателями, коммерсантами. Теми, кто потом будет пользоваться общественным уважением за так называемую деловую жилку и хватку. Во время хрущевской оттепели их вообще расстреливали. А сейчас это были преступники, расхитители государственного имущества, мошенники и предатели Родины. Именно так их клеймила партийная идеология за то, что те, по сути, исправляли ошибки плановой экономики и восполняли дефицит действительно востребованных товаров, вместо никому не нужных безобразных пальто и сапог, массово штамповавшихся на предприятиях, зачастую в убыток самим фабрикам.
— Карл Генрихович, — смягчился я. — Давай все по-порядку. Это очень важно для поимки убийцы. Расскажи, что она говорила, как на тебя вышла, для кого именно она готовила сюрприз?
— Пришла она примерно год назад. Верой представилась, сказала, что меня ей порекомендовал знакомый.
— Какой знакомый? — подключился Погодин.
— Не знаю, так и не сообщила. Да мало ли. Я многим картины на заказ рисовал. У меня клиенты так и приходят, по сарафанному радио. Я взял авансом червонец. Работал с ней. Спрашивал, в разговор вовлекал, чтоб нам молча не сидеть, но про себя она ничего не рассказывала. Я подумал, что она актриса или в театре где-то работает.
— Это почему? — насторожился я.
— Потому что не каждая дама запросто сможет оголяться перед мужиком незнакомым, а у той ни тени смущения. Одежду скинула, будто перчатки сняла. Вот и подумал. На проститутку вроде не похожа, значит, актриса. Я угадал? Кем она работала?
— Неважно, — отрезал я. — Из соседей твоих с кем-то общалась?
— Нет, конечно! Если тетя Фрося узнает, что я деньги зарабатываю, вмиг куда надо позвонит. Я Веру сразу предупредил, чтобы изображала мою женщину для соседей. Чтобы кобелем меня окрестили, все лучше, чем цеховиком и спекулянтом. Так я со всеми клиентками поступаю. Многие возмущаются, мол, замужем, или не желают терпеть такое непотребство, как я, в любовниках даже на словах. Но я уже привык, не обижаюсь. А эта прямо сразу согласилась. Либо вертихвостка, либо точно актриса…
— Скорее, первое, — кивнул Погодин. — А если мужиков портреты рисуешь, как выкручиваешься?
— С теми проще. Выпиваем с ними взаправду, и делов-то. Сразу всем понятно, что друг пришел.
— Дядя Карл, вспомни. На чем Вера приезжала? Может, кто-то подвозил?
— Конечно, помню! Пару раз ее Волга белая забирала. Новой модели. Красивая такая, как жизнь моя до женитьбы. Я в окно видел, такую трудно не запомнить. К коммуналке на машинах обычно не подъезжают. Максимум — на велике или на инвалидке. Гаврилыч получил от Собеса в прошлом году такую, как безногий ветеран войны. Страсть, какая уродливая коробчонка с мотором от “Планеты”. Больше ревет, чем едет, потому что полтонны гробина весит. Только сам он на ней не ездит. Дети у него эту мотоколяску отняли. Приезжают к нему раз в неделю сюда на ней. Тарахтят.
— Номер у Волги какой? — с надеждой спросил я. — Ты же художник, зрительная память ого-го. Запомнил?
— Я с цифирами не дружу, молодой человек. Вот лицо или другую абстракцию воспроизвести, это завсегда пожалуйста. А значки безликие у меня не откладываются. Увольте…
— А кто за рулем волги был? Видел?
— Я ж не рентген, чтобы сквозь машину глядеть. А из Волги мужик не выходил.
— Мужик? Откуда знаешь, что мужик за рулем был, а не женщина?
— Женщинам так не улыбаются. Когда Вера в машину садилась, лицо у нее было, будто синюю птицу за хвост изловила. Светилась вся.
Художник завистливо ухмыльнулся.
— Ясно, — кивнул я. — Если что-то вспомнишь еще, сообщи, пожалуйста, через Федю. Это очень важно.
— С радостью, а почему дело для вас такое важное, будто Вера родственницей вам была?
— Для нас каждое дело важное, — улыбнулся я. — Но Вера не единственная жертва. Ты уж постарайся, повспоминай на досуге…
— Не единственная? — художник поднял брови так, что те будто сдвинули со лба его кудри. — Так что получается? Это тот, что на Волге — душегуб? Ой, мама… А он же знает, где я живу, наверное…
— Ничего не получается. Тот, что на Волге, возможно, ни при чем. Но мы должны его опросить. Тебе не о чем волноваться. Живи спокойно, пиши картины. А эту, — я кивнул на Веру. — Припрячь пока. Изымем потом, как положено, под протокол.
— Да, да, конечно… Все равно она никак не хотела продаваться, будто вас ждала, душа неприкаянная. Заработать на ней не получилось, но свое я авансом отбил.
— А теперь давай приступим к субъективному портрету, я буду тебе описывать внешность, а ты рисуй. И сам у меня спрашивай, детали уточняй. Я же не Рафаэль, портреты не мастак строгать.
— Хорошо, — Карл подошел к мольберту, взяв изящно двумя тонкими и нежными, как у кисейной барышни, пальцами остро отточенный карандаш. — Ну-с… Я слушаю, молодой человек.
— Значит, так… — я почесал
