Шрифт:
Закладка:
— В «Пармской обители»?
— Вот именно. И сей священник сказал тогда своему воспитаннику-аристократу: «Учись работать, а то пойдешь с сумой. Пройдет еще лет пятьдесят, и, может быть, праздных людей больше не захотят терпеть. И это время уже...»
— Да, но что ни говорите, у Стендаля нет ничего лучше, чем «Красное и черное»,— перебила Мацуко, набивая себе рот грецкими орехами, которые Мидзобэ услужливо брал из корзинки, стоявшей на столе, и с треском колол для нее. Мацуко вообще любила полакомиться, а грецкие орехи просто обожала. Она могла их есть постоянно и в любом количестве. Однако разговоры насчет английских рабочих и тунеядцев, которые рискуют остаться без куска хлеба, были ей не по нутру. Мышь не любит мяуканья кошки, и в доме, где лежит тяжелобольной, не принято говорить о смерти.
С чего это он так язык распустил? Вспомнил свои митинги? А манеры-то, манеры какие! Сразу виден репортер. Сегодня он что-то особенно разошелся. В Токио, когда Кидзу являлся, бывало, от газеты за интервью, он вел себя куда скромнее и даже старался быть любезным.
Если бы он не был близким знакомым Сёдзо и Тацуэ, она, пожалуй, не постеснялась бы спросить гостя, не надоели ли ему хозяева. С другой стороны, разгоревшийся между молодыми людьми литературный спор доставлял ей известное удовольствие, ибо он напоминал ей о днях молодости и будил в ней прежние мечты. И право же, в дерзких речах Кидзу есть своеобразие, обаяние, а «Красное и черное» когда-то было ее самым любимым романом. Только к чему все эти разговоры о каком-то классовом содержании, о социальных идеях? Где он их там нашел? Чепуха все это! Единственное, что там есть,— это сын пильщика красавец Жюльен Сорель и его захватывающие любовные приключения. Сюжет она помнила весьма туманно, но тот чудный вечер под липами, когда Жюльен впервые коснулся руки мадам Реналь, она запомнила на всю жизнь. При чтении эпизод этот потряс сердце Мацуко, которая была тогда лет на десять моложе, не менее сильно, чем сердце самой жены мэра города, госпожи Реналь. Первое время душа Мацуко была в полном смятении, и еще долгие годы в ней жила смутная надежда на внезапное появление какого-нибудь Жюльена Сореля и в ее жизни. Как ни была откровенна Мацуко по натуре, но все же не настолько, чтобы доверить кому-нибудь эту свою тайну. И словно опасаясь, что кто-либо может разгадать ее скрытые чувства, Мацуко принялась расхваливать непревзойденное мастерство, с каким Стендаль передает картину сада в летний вечер.
— Вы согласны со мной, Сёдзо-сан?—обратилась она к Канно, который, вертя в руках цветок, шел в это время от стола Марико к ним.— Вечерний сад со старыми липами изображен у Стендаля так живо и поэтично, словно он стоит у тебя перед глазами.
— Возможно,— ответил Сёдзо, садясь на прежнее место.
Сам Стендаль, как он где-то об этом читал, жаловался на свое неумение изображать детали. И по этой причине как будто находил, что он даже никудышный романист. «Красное и черное» Сёдзо прочитал еще в гимназические годы и сейчас уже почти не помнил романа. И он откровенно в этом признался.
— Хороши летние вечера во французской деревне,— мечтательно, как бы погружаясь в воспоминания, произнес Мидзобэ.— На улицах чуть не до девяти вечера светло. Ты помнишь эти вечера, Инао? — В тоне художника слышалась фамильярность, с какой обычно обращаются к товарищу по путешествиям и совместным развлечениям. Но Инао ответил довольно холодно:
— Да. И до этого часа женщины сидят у окон, не отрываясь от шитья.
— Ну, это ради экономии! Не хотят зря жечь свет,— засмеялся Мидзобэ.
— Скупость французских женщин стала нарицательной. Это известно и из литературы.
Маки собрался привести какой-то пример, совсем как влюбленный в литературу гимназист, у которого по всякому поводу возникают литературные реминисценции, но Мидзобэ прервал его:
— Им не уступают и мужчины. Гуляя вечерами по Парижу, я не раз наблюдал, как молодые люди, встав у окна, стараются вдеть запонки в манжеты. Они готовы испортить глаза, только бы не зажигать лишний раз электричество. А ведь они франты, щеголяют в смокингах. Просто поразительно! Иногда мне противно становилось.
— А как Стендаль чувствует своих героев! Взять хотя бы ту же госпожу Реналь,— воскликнула вдруг Мацуко. Подобно девочке, которая пытается поймать неожиданно отскочивший в сторону мячик, она попробовала вернуть разговор в литературное русло.— Сколько в ней чистоты и благородства! И какой глубокой и светлой была ее любовь к Жюльену. -Самозабвенная любовь! Вот вы, Кидзу-сан, рассуждаете о каком-то классовом содержании, а красоты истинных чувств не замечаете.
— Да, мадам, но что скрывалось за чувствами Жюльена?
— Перестаньте, Кидзу-сан, надоело!—громко, чуть не взвизгнув, крикнула вдруг Тацуэ, которая до сих пор, ко всеобщему удивлению, хранила молчание. В бесцеремонном повелительном окрике было столько злости, раздражения, что все с недоумением уставились на нее.
Тацуэ не считалась с приличиями и привыкла откровенно выражать свои чувства. Вспылив, она всегда кривила рот и до боли прикусывала верхнюю губу. Но что ее сейчас вывело из себя? Неужели ей настолько надоела вся эта болтовня о романе? Однако она живо взяла себя в руки и, с кокетливым упреком посмотрев на Кидзу, сказала более спокойным тоном:
— Это разговоры для горничных. Они зачитываются романами с продолжениями и мечтают о чудесном своем превращении в прекрасных леди, в которых влюбляются молодые графы. Мы бы, пожалуй, могли и не подражать им. Что за удовольствие воду в ступе толочь!—Тацуэ пришли на ум и более сильные выражения, к каким в раздражении прибегают мужчины, но она их, разумеется, оставила при себе.
Инао не замедлил поддержать ее и, смеясь, заявил:
— Литературные споры — слабость банковских клерков. Я, например, сегодня впервые услышал о Стендале.
— А это уж просто великолепно! Не знать такого писателя!
Выпады Тацуэ помешали Мацуко высказать свое литературное кредо. А ведь истинное назначение литературы Мацуко всегда усматривала в том, что литература уводит человека от действительности в мир грез. И за это она ценила Стендаля. В простоте душевной госпожа Масуи не заметила, что негодование Тацуэ именно
