– Вы слишком много выпили, сэр, и не отвечаете за свои слова. В противном случае я сей же час покинул бы ваш дом и более никогда не воротился.

– Вот как! – произнес мистер Уилкинс, попытавшись встать в полный рост и придать себе вид трезвого и не забывающего о достоинстве человека. – Предупреждаю, сэр, если вы еще раз осмелитесь говорить со мной и смотреть на меня так, как нынче, то пеняйте на себя: я позвоню слугам, и они выставят вас за дверь. Зарубите это себе на носу, мой юный друг!

Уилкинс сел и, торжествуя победу, зашелся в глупом пьяном смехе. В следующую минуту Ральф несильно, но твердо сжал рукой его плечо.

– Послушайте, мистер Уилкинс, – хрипло произнес он, – вам не придется дважды повторять мне то, что вы сказали сейчас. Отныне мы с вами чужие друг другу. А что до Элеоноры, – тут его тон немного смягчился, и он поневоле вздохнул, – думаю, наш брак не принес бы нам счастья. Мы были слишком молоды, когда обручились, и не вполне понимали самих себя, но я исполнил бы свой долг и сдержал слово, если бы не вы, сэр! Вы сами своим невыносимым поведением обрубили всякую связь между нами. Чтобы слуги выставили меня за дверь!.. Меня, Корбета из Уэстли! Я не стерпел бы подобных угроз даже от пэра, будь он хоть трижды пьян!.. – Последние слова Ральф выкрикнул уже из-за двери, опрометью ринувшись к выходу.

Мистер Уилкинс недвижно застыл в кресле, поначалу клокоча от ярости, затем недоумевая и, наконец, холодея от страха, который враз его протрезвил.

– Корбет! Корбет! Ральф! – понапрасну звал он.

Не дождавшись ответа, он встал, открыл дверь и выглянул в ярко освещенный холл: там все было тихо – настолько тихо, что из гостиной до него долетали приглушенные женские голоса. Он задумался, потом подошел к вешалке – и не увидел на ней соломенной шляпы Ральфа.

Тогда он опустился на стул в столовой и попытался уразуметь, что, собственно, произошло. Но поскольку он отказывался верить в то, что мистер Корбет принял окончательное и бесповоротное решение разорвать помолвку, ему почти удалось убедить себя в своей правоте и вернуться к прежнему состоянию обиды и возмущения наглостью юнца. В таком состоянии и застала его Элеонора, когда вбежала в столовую – смертельно бледная и встревоженная.

– Папá! Как это понимать? – Она протянула ему раскрытое письмо.

Он достал очки, но рука у него так тряслась, что он плохо разбирал слова. Писано в пасторате, адресовано Элеоноре. Всего три строчки. Записку доставил слуга мистера Несса, явившийся за вещами мистера Корбета. Эти три строчки Ральф написал, щадя чувства Элеоноры, но еще не успев опомниться от гнева и – чего греха таить – огромного облегчения: желанная свобода свалилась на него благодаря необдуманному поступку другого, а не его собственным действиям, что отчасти успокаивало его совесть. Итак, вот его записка:

МИЛАЯ ЭЛЕОНОРА! Мы с твоим отцом крупно поссорились, и я вынужден был немедленно покинуть его дом, с тем чтобы никогда более, увы, в него не возвращаться. Завтра я напишу тебе подробнее. Не слишком горюй обо мне, я всегда был недостоин тебя. Благослови тебя Бог, любимая моя Нелли! В последний раз я зову тебя этим именем.

Р. К.

– Папá, что же это? – вскричала Элеонора, умоляюще сжав руки в замок.

Прочтя записку, ее отец не проронил ни слова – сидел и невидящими глазами смотрел на огонь в камине.

– Не знаю! – ответил он, жалобно взглянув на нее. – Должно быть, моя злая судьба. Всё против меня и тех, кто мне дорог. Ведь так было еще до той ночи… Ведь не в ней же дело, а, Элеонора?

– Ох, папá! – Упав на колени, она спрятала голову на его груди.

Он слабо обнял ее одной рукой и сказал:

– Когда-то, еще мальчишкой, в Итоне, я читал миф об Оресте, которого преследуют злые эринии, и наивно думал, что все это выдумки, причуды языческой фантазии… Бедное мое дитя, какое несчастье – расти без матери! – Он ласково опустил свободную руку ей на голову таким знакомым ей с детства жестом. – Ты очень любила его, Нелли? – шепотом спросил он, прижавшись к ней щекой. – Видишь ли, в последнее время мне стало казаться, что он недостоин тебя. Каким-то образом он почуял неладное и начал допытываться… По существу, устроил мне допрос.

– Ах, папá, боюсь, это моя вина. Я как-то обмолвилась ему о том, что на меня может пасть тень позора.

Мистер Уилкинс оттолкнул ее, резко встал и смерил ее мутным взглядом, в котором смешались страх и ярость загнанного зверя. Его нисколько не беспокоило, что от его внезапного рывка она чуть не распростерлась на полу.

– Ты, Элеонора! Ты!.. Ты…

– Ох, родной мой, выслушай меня! – взмолилась она, хватая его за колени. – Я просто спросила его мнение, как будто речь шла вовсе не обо мне… еще в прошлом августе… Но он разгадал мою хитрость и прямо спросил, угрожает ли мне позор… или бесчестье – не помню, какие слова прозвучали. Что я должна была ответить?

– Да что угодно… что угодно, лишь бы сбить его со следа! Боже, боже, я погиб, родная дочь предала меня!

Элеонора отняла руки от его коленей и уронила лицо в ладони. Каждый, каждый готов вонзить нож в ее бедное сердце! После минутного молчания вновь раздался голос отца:

– Не слушай меня. Я часто говорю теперь то, чего совсем не думаю. Элеонора, доченька, прости ты меня! – Он нагнулся, поднял ее с пола, усадил к себе на колени и ласково отвел с ее разгоряченного лба выбившиеся пряди волос. – Ты же видишь, как я несчастен, будь милосердна ко мне. Он не захотел проявить милосердие… и, должно быть, заметил, что я напился.

– Напился, папá! – ужаснулась Элеонора, посмотрев на него с горьким изумлением.

– Ну да. Я пью, чтобы забыться, – покраснев, признался он.

– О горе нам! – вскричала Элеонора и залилась слезами. – Горе, горе нам! Не иначе Господь оставил нас!

– Ш-ш! Твоя матушка молилась о том, чтобы ты выросла набожной. Надо верить, доченька, ведь она молилась об этом. Бедная моя Летиция, хорошо, что ты не дожила до этого дня! – И он расплакался как дитя. Элеонора принялась утешать его – не столько словами, сколько поцелуями. Но он оттолкнул ее и строго спросил: – Что ему известно? Я должен точно знать. Что ты открыла ему, Элеонора?

– Ничего… правда ничего, папá, кроме того, что сейчас рассказала тебе.

– Расскажи