С этими словами Бопертюи с дамой исчезли по своей надобности, а спустя положенное время Бопертюи вернулась одна, сделав вид, что оставила даму в лаборатории естественной алхимии. Тут король, обратившись к кардиналу, заставил его подойти и, ухватив за грудки, повел разговор о самых насущных делах. На все его слова Лабалю отвечал: «Да, сир», лишь бы избавиться от королевского благоволения и смыться, ибо вода уже залила его подвалы, а сам он, того и гляди, обронит ключ от своей задней двери. Прочие гости только и думали, как бы им приостановить накопление фекалий, коим природа, как и воде, дала свойство подниматься лишь до определенного уровня. Оная материя преобразовывалась и продвигалась, подобно насекомым, готовым вырваться наружу из кокона, она бесновалась и проклинала королевскую власть, ибо нет ничего более невежественного и дерзкого, чем эти нечистые массы, кои рвутся на свободу подобно всем заключенным. Кстати и некстати они норовили выскользнуть, как угри из сетей, и каждому бедолаге стоило больших усилий и умений, чтобы не обгадиться при короле. Людовик же получал огромное удовольствие от допроса своих гостей и от перемен на их физиономиях, отражавших корчи и спазмы их грязных змеевиков.

Судья сказал Оливье:

— Я бы отдал свое кресло за то, чтоб хоть полминуты почитать в укромном уголке.

— О! Что может быть лучше хорошего стула! И я уже не удивляюсь тому, что мухи гадят где ни попадя.

Кардинал, полагая, что дама уже получила расписку в Счетной палате, вырвался из цепких королевских рук, отшатнувшись от него так, будто он внезапно вспомнил, что еще не прочитал свои молитвы, и направился к двери.

— Что это с вами, кардинал? — полюбопытствовал король.

— А что со мной? Клянусь Пасхой, ничего особенного, зато вам, сир, похоже, все нипочем!

Кардинал бежал, поразив всех своим лукавством. Он торжественно прошествовал к ретирадному месту, слегка ослабив шнурки на своей мошне, но, распахнув благословенную дверцу, обнаружил за ней даму, восседавшую, словно папа римский во время обряда посвящения. Еле сдерживаясь от нетерпения, кардинал спустился по лестнице, желая выскочить в сад, но, услышав лай собак, до смерти перепугался за свои полушария и, не зная, где избавиться от продуктов своей химии, вернулся в гостиную, дрожа так, словно он промерз до мозга костей. Прочие, завидев кардинала и полагая, что он опустошил свои естественные резервуары и очистил свои высокодуховные трубки, позавидовали его счастью. Цирюльник живо вскочил с места, будто ему приспичило разглядеть гобелены и посчитать балки, первым очутился у двери и, заранее ослабив задний зажим, с песней направился в желанное прибежище.

Однако там ему, как и Лабалю, пришлось принести сбивчивые извинения вечной заседательнице и захлопнуть дверцу так же быстро, как он ее открыл. Цирюльник вернулся с запруженными и распертыми каналами. За ним остальные гости прошли тем же путем, но никому из них не посчастливилось освободиться и облегчиться, и все они в прежнем смущении восседали вокруг Людовика и сочувственно переглядывались, задницами понимая друг друга лучше, чем языками, ибо в действии телесных составляющих нет никаких двусмысленностей, все в нем разумно и просто, и посему этой наукой мы овладеваем, едва родившись на свет.

— Полагаю, — сказал кардинал цирюльнику, — сия дама просидит там до завтра. Чего ради Бопертюи позвала сюда сию слабую утробой болящую?

— Она битый час трудится над тем, на что мне потребно две минуты. Лихоманка ее забери! — вскричал Оливье Лёден.

Все приближенные, мучаясь коликами, переминались с ноги на ногу, дабы стерпеть и сдержать нечистые материи, когда помянутая дама вернулась в гостиную. Само собой, ее нашли прекрасной, изящной и охотно поцеловали бы ее туда, где у них самих столь нестерпимо свербело. Даже свет нового дня никто никогда не приветствовал так, как сию освободительницу бедных несчастных утроб. Лабалю встал. Прочие пропустили духовенство вперед из почтения, уважения и благоговения к церкви и снова, набравшись терпения, принялись корчить рожи. Король смеялся про себя вместе с Николь, споспешествовавшей удушению маявшихся животами господ. Бравый капитан швейцарцев, больше других отдавший должное блюду, в которое повар положил слабительный порошок, запачкал свои короткие штаны, полагая, что выпустит один лишь фук. Пристыженный и здравомыслящий, он почел за благо забиться в уголок, лишь бы король не учуял запашка. В этот момент вернулся кардинал в ужасающем смятении, ибо он узрел в епископском кресле Бопертюи. Невыносимо страдая, он втащился в гостиную и испустил истошное «О-о!», обнаружив Николь рядом с королем.

— Что еще? — вопросил король да столь грозно глянул на священника, что любого другого на его месте хватил бы родимчик.

— Сир, — ничуть не смутившись, молвил кардинал, — все относящееся к чистилищу находится в моем ведении, и должен вам сказать, что в этом доме нечисто.

— Раб Божий, — скривился король, — как смеешь ты шутить со мной?

При этих словах у всех присутствующих душа ушла в пятки, а в зобу дыханье сперло.

— Где ваше почтение к королю? — От окрика Людовика все побледнели, а он резко открыл окно и крикнул: — Эй, Тристан! Поди-ка сюда!

Главный королевский прево не замедлил явиться. Поскольку все эти господа были никем, пока король их не возвысил, он точно так же мог в приступе гнева сровнять их с землей, и потому Тристан нашел всех, кроме кардинала, полагавшегося на защиту сутаны, остолбеневшими и донельзя подавленными.

— Кум, препроводи господ в зал суда на набережной, они согрешили и опозорили самих себя своим чревобесием.

— Хороша ли была моя шутка? — спросила Людовика Николь.

— Хороша-то хороша, но чертовски зловонна, — засмеялся король.

Из этих слов дружки его поняли, что на этот раз король оставит их головы в покое, и возблагодарили милосердное небо. Этот государь весьма любит шуточки грязного пошиба. Но он отнюдь не злой, говорили его сотрапезники, располагаясь у дамбы на берегу Шера под надзором Тристана, который, как добрый француз, составил им компанию, а потом проводил по домам. Вот почему с тех самых пор жители Тура никогда не гадили у дамбы, зная, что ее облюбовали придворные.

Как верный паж, я не оставлю этого великого короля, не вспомнив о дьявольской шутке, которую сыграл он с Годгран, высохшей