— Я так хочу снова стать чьей-то дочкой! — вздохнула Чевизори.

— Как только находится подходящий вариант, — продолжал Смолах, — мы крадем этого ребенка, надо только выбрать момент, чтобы он или она оказались одни. В России однажды нескольких подменышей застали в тот самый момент, когда они собирались украсть малыша. Крестьяне схватили их и сожгли на костре.

— Думаю, гореть на костре не очень приятно, — глубокомысленно произнес Лусхог, выдохнув дым из ноздрей. Похоже, что его смесь уже начала действовать, потому что он разразился длинной речью: — Я вам рассказывал уже о той девчонке-подменыше, которая сдуру или еще с чего там еще залезла в комнату к ребенку, которого мы собирались украсть на следующий день, и начала перевоплощаться. И вот она перевоплощается, перево… площается, пере… во… в общем, переделывает себя по полной программе… И тут раздаются шаги на лестнице. И она, бац, лезет в шкаф. А это родители пришли. Они смотрят, дочки нигде нет, стали ее искать, открывают шкаф, а она там сидит и перево… делывается, вобщем. — Он затянулся еще раз. — Но она уже к этому времени успела переделаться кое-как — считай, повезло, — и сидит, на них смотрит. Они ей говорят, ты чего тут сидишь, выходи. Она вышла, а тут их настоящая дочка в комнату заходит. Родители оторопели. «И кто из вас настоящая?» — спрашивают. Настоящая говорит: я, мол, настоящая, а наша как заверещит нечеловеческим голосом — голос она еще не успела переделать: «Я! Я!» У родителей волосы дыбом, а она — прыг в окно со второго этажа! А нам начинай все заново. Вот такая история.

Смолах снисходительно поглядывал на друга, пока тот нес всю эту чушь, но потом посерьезнел:

— Конечно же, при подмене не обойтись без волшебства. Как ты знаешь, мы связываем украденного ребенка и бросаем его в воду.

— Типа крещения, — вставил Лусхог.

— Нет, это магия, — возразила Чевизори.

— После этого он становится одним из нас, — продолжал Смолах. — А ты теперь можешь выбирать один из этих трех путей, но ради первых двух я бы тебе своих башмаков не дал, как говорится.

Чевизори нарисовала на земле круг большим пальцем ноги:

— А вы помните того немецкого мальчика, который поменялся с Энидэем? Он еще умел играть на пианино…

Крапинка, зашипев, бросилась на Чевизори, схватила ее за волосы и повалила на землю. Села сверху и начала тузить кулаками прямо по физиономии. Чевизори заорала, как ненормальная, но Крапинка продолжала свое. Когда она остановилась, перед нами были две Крапинки, похожие друг на друга, как близнецы.

— Сделай как было, — заныла Чевизори.

— Сделай как было, — передразнила ее Крапинка.

Я не верил своим глазам.

— Тебя это тоже ждет, — сказал Смолах, показывая на Чевизори. — Так происходит перевоплощение. Вернуться в прошлое, увы, тебе не удастся. Вернуться к людям можно. Но только когда придет твоя очередь.

— Какая еще очередь?! Я хочу вернуться домой сейчас.

— Не, чувак, так нельзя, — очнулся Лусхог, — надо ждать очереди. Такой порядок. Один ребенок на одного подменыша.

— Боюсь, Энидэй, ты в этой очереди последний, — заметил Смолах. — Наберись терпения и жди.

Лусхог со Смолахем завели Чевизори в кусты и принялись колдовать над ее лицом. Оттуда раздалось похихикивание всех троих и нарочитые вопли: «Сделайте, чтоб было красиво», «О, смотри, получается, как в том журнале!» и «Ты что, хочешь сделать из нее Одри Хэпберн?!» Наконец они закончили, и Чевизори выпорхнула на поляну еще прекраснее, чем прежде.

Весь остаток дня Крапинка была несказанно добра ко мне и всячески пыталась загладить свою вину. Ее заботливость напомнила мне мою мать. Но помнил ли я ту на самом деле? Наверное, уже нет. А этот мужчина? Я на самом деле видел своего отца, или мне только показалось? Кажется, он узнал меня… Ночью я записал в дневнике все три способа, о которых рассказал Смолах, в надежде поразмыслить над ними в будущем. Когда все уснули, Крапинка села рядом со мной:

— Я так виновата перед тобой…

— Уже почти все прошло, — сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не застонать от боли.

— Послушай, наша жизнь здесь не так уж и плоха. Мы не стареем. Нам не надо содержать семью, воспитывать детей, искать работу… Никакой седины и больных зубов. Нам не нужны костыли и инвалидные кресла.

— Дети, которые никогда не вырастут.

— Мы счастливы немногим, что дает Фортуна…

Ее слова повисли в тишине.

— Это был мой отец? — спросил я после долгого молчания.

— Не могу сказать. Позволь прошлому остаться в прошлом. Пусть листья облетят.

Она ласково посмотрела на меня.

— Тебе нужно поспать.

— Я не могу уснуть, у меня в голове черт-те что творится.

Она прижала палец к моим губам:

— Слушай.

Ничего. Там были только я и она.

— Я ничего не слышу.

Но она, наверное, слышала какой-то далекий звук, а взгляд был обращен внутрь, будто там скрывался источник этого звука.

Глава 15

После возвращения домой из колледжа жизнь моя будто остановилась, вечера превратились в унылый кошмар. Я, если не стучал по клавишам, стоял за стойкой «У Оскара», обслуживал толпу, одержимую своими демонами. Я привык к постоянным клиентам, когда появился один странный парень и заказал шот виски. Он придвинул к себе стакан и уставился на него. Я отошел к другому клиенту, налил пива, нарезал лимон, вернулся, а виски в стакане не убыло ни на дюйм. Незнакомец очень походил на пикси: чистенький, трезвый, в дешевом костюме и при галстуке; насколько я мог судить, он так и просидел, не поднимая рук с колен…

— Что-то не так, мистер? Вы не пьете.

— Нальешь за счет заведения, если я сдвину стакан, не прикасаясь?

— Что значит сдвину? Куда?

— А куда надо, чтобы ты поверил?

— Все равно, — он меня зацепил. — Сдвинь с места, и, считай, договорились.

Он подал мне руку, мы скрепили сделку, и стакан перед ним вдруг поехал влево дюймов на пять и остановился.

— Том Макиннс.

— Генри Дэй, — представился я в ответ. — Сюда многие приходят показывать фокусы за бесплатную выпивку, но такое вижу в первый раз!

— Волшебник не раскрывает своих секретов. За этот я заплачу, — сказал он, показывая на виски, и положил доллар на стойку. — Вы мне должны еще один. Только, пожалуйста, в новый стакан, мистер Дэй.

Он залпом выпил то, что я ему налил, а первый шот поставил перед собой. Весь вечер он показывал