ребе Тауб. «Стоял» – не самое подходящее слово. Он находился на пороге, а вот стоял он там или нет – вопрос открытый. Он так сгорбился, что глаза глядели прямо в пол. Согнулся бы еще немного – и длинная борода начала бы мести кафель. Худую, как у скелета, руку он положил на косяк, чтобы не пошатнуться.

Я подумал, что он, видимо, потерялся. Старые люди часто теряются. Но потом он вдруг окликнул меня:

– Розен?

Из-за спины у него появился какой-то человек помоложе и подтвердил ребе, что он действительно оказался в палате у Розена.

Человек помоложе взял ребе Тауба за руку и завел его внутрь. Папа отступил в сторону, давая им пройти. Зиппи вскочила, схватила стул, на котором сидела, указала на него.

Ребе Тауб вытянул палец в направлении моей кровати. Зиппи пододвинула туда стул.

Помощник ребе подвел его к стулу.

Словно в замедленной съемке дряхлый ребе потянулся ко мне. Когда он дотронулся до моей руки, мне показалось, что он сейчас рассыплется в пыль, как пожелтевший листок бумаги. Но ребе не рассыпался и остался в том же номинально живом состоянии, в котором пребывал секунду назад.

Так мы все и сидели, замерев, в неловком молчании. Вид у ребе был усталый, мне казалось, что нужно бы ему предложить лечь на кровать, вот только у меня не было уверенности, что самому мне хватит сил встать, а вдвоем мы бы всяко не поместились.

Через минуту папа шагнул поближе к кровати, протянул ребе руку для пожатия.

– Великая честь видеть вас у постели моего сына, – сказал он. – Мы от всей души признательны вам за заботу и ваше присутствие. Уверен, все мы сходимся в том, что, хотя сын мой своими поступками и нарушил еврейский закон и правила нашей общины, но он достаточно наказан тем, какие испытания выпали на его долю. Мы с пониманием относимся к тому, что община пока не готова принять его обратно. Видите ли, ребе, мне и самому непросто понять его мотивацию и даровать ему отеческое прощение. Однако не могу не упомянуть, что наш строительный проект весьма продвинулся к…

Ребе Тауб прервал его, подняв в воздух один палец.

– Ну, – сказал он. А потом добавил еще несколько фраз. Получалось в основном шипение и бормотание, причем все это не по-английски, лично я не разобрал ни слова. Закончил он той же приговоркой, которую я уже слышал от него в иешиве: – Видишь, да?

Папа как минимум сделал вид, что все видит. Он кивнул, подвигал зрачками. Причем вместо того, чтобы встретиться с Таубом взглядом, он опустил его вниз, к ногам ребе.

Лично я ничего не видел. Я понятия не имел, что несет этот древний чувак.

Тауб продолжал – речь его с некоторой натяжкой даже можно было назвать оживленной. Он еще и жестикулировал, указывая костлявой рукой на папу.

– Видите, да? – повторил он.

Папа снова кивнул.

Но кивка было недостаточно.

– Да? – повторил Тауб.

– Да, – сказал папа. – Да, ребе.

Я понятия не имел, что происходит. Будто смотришь какую-то спортивную игру, совсем не зная правил. Можно примерно догадаться, кто выигрывает, – и все.

Ребе Тауб не унимался.

Я бросил взгляд на Зиппи. Она схватила телефон, замолотила по нему пальцами. У меня на экране стал появляться перевод.

«Тауб говорит, что многоквартирный дом не имеет никакого значения в свете этой страшной трагедии, он пустое место в сравнении с погибшими людьми. Говорит, что ты был прав, когда очистил надгробия, и херем на тебя наложили несправедливо».

– Да, да, – сказал папа.

«Папа говорит да, – написала Зиппи, – причем да в данном случае вполне официальное утверждение».

«Английский я знаю», – ответил я.

Зиппи продолжила: «Теперь Тауб говорит, что ты герой, потому что спас жизнь человеку. Кто этот человек, не важно – ребе цитирует “Санхедрин” в подтверждение своих слов».

– Да, да, – повторил папа.

Тут ребе Тауб вытянул палец и начал им папе грозить. Папа отступил на шаг, как будто его оттолкнули.

«Тауб назвал папу безмозглым ослом», – сообщила мне Зиппи.

«Ну, с мозгами-то у него порядок», – возразил я.

Тут голос Тауба вдруг сделался каким-то шершавым и начал стихать. Глаза его ищуще заметались по комнате. Теперь пришел мой черед переводить.

«Ребе нужно водички», – написал я Зиппи.

Она подскочила, вылетела из палаты, через миг вернулась с чашкой. Подала ее ребе Таубу, тот принял с поклоном. Пока он пил, вода выливалась изо рта, стекала по бороде, капала на стул. Мы все делали вид, что не замечаем.

Тауб поставил чашку на тумбочку у кровати, встал. Помощник подошел взять его за руку.

Тауб повернулся ко мне.

– Видишь, да? – спросил он.

– Да, ребе, – ответил я, глядя, как он выходит.

Папа не стал смотреть на выход ребе. Он был занят – таращился на какое-то пятно на стене.

Обсуждать случившееся мы не стали. Как только коридор опустел, папа повел Лию к выходу. Однако на следующий день в газете, которую он мне бросил, было обведено уже две статьи. В одной меня называли «типичным безбожником», зато вторая – ее написал известный раввин из Лейквуда – называлась «Пять важных уроков, преподанных нам Иехудой Розеном». Ребе писал, что в моих действиях чувствуются зачатки дельного лидера, что их можно использовать как пример того, как следует внедрять наши традиции во все более современный мир.

Я пробежал статью глазами – папа стоял у кровати.

– Именно это я и пытался тебе сказать, – заметил я, дойдя до конца. – Не то, что во мне есть зачатки дельного лидера, а то… что я с самого начала был прав.

Папа молчал, скрестив руки на груди.

– Мне, в общем-то, и не нужно, чтобы ты что-то говорил. Главное, чтобы ты знал, что именно я чувствую – и что мнения своего я не изменил.

Он помолчал еще немного.

– Иехуда, не знаю, к худу ли, к добру, но всем и всегда понятно, что именно ты чувствуешь.

В последний день перед выпиской ко мне пришла Анна-Мари.

Когда мне вернули телефон, мы с ней обменялись несколькими паническими, смятенными эсэмэсками: я сообщил, что у меня все «норм», а она мне – что у нее все «норм». Увидел же я ее только сейчас.

Семейство мое сидело у кровати, мы играли в «Колонизаторов». Я как раз получил право на «длинный путь», Хана тут же начала жульничать: набрала больше ресурсных карточек, чем ей полагалось, принялась выдумывать новые диковинные правила – разумеется, в свою пользу. Ривка не понимала сути игры, но ей нравилось строить домики из карточек. Она сидела у Голди на коленях, хотя Голди немногим больше Ривки, в результате одна мелкая просто сидела сверху на другой. Родители устроились в углу за круглым столиком и что-то обсуждали.

Анна-Мари возникла на пороге. За спиной маячила ее мама. Анна-Мари тихонько постучала по косяку. Я поднял глаза от игры. На Анне-Мари были длинные брюки – не видно, что там у нее с ногами. Она, впрочем, не прихрамывала – значит, порезы заживают нормально.

Папа, услышав стук, тоже поднял глаза, встал со стула. Увидел, кто к нам пришел, и только что не заворчал. Смотрел сквозь Анну-Мари, на ее маму. Выкатил грудь колесом. Вразвалочку подошел к двери, точно телохранитель или вышибала.

– Вы как смели явиться…

– Авраам, – остановила его мама.

– Папа, – сказала Зиппи.

Миссис Диаз-О’Лири шагнула назад.

– Я не хотела никого лишний раз нервировать. Подожду снаружи. Позвольте, пожалуйста…

Анна-Мари посмотрела на меня, потом на дверь, снова на меня.

– Ладно, мам. Пошли.

– Нет, – сказал я. – Не уходите. Я прошу вас войти.

Анна-Мари с явственным облегчением выдавила неловкую улыбку. Шагнула в палату.

– Я принесла кошерные ириски. Вижу, еды у тебя хватает, но…

– Ириски – это не еда, – поправил я ее. – Я читал, какой в них состав. Сахар и тридцать разных химикатов.

– Получается, это из-за химикатов они такие вкусные.

Я хотел представить Анну-Мари своим родным, но папа все равно откажется пожимать ей руку, а мелкие вообще не поймут, что это за птица, – поэтому не стал. Те, кто