Были, наверное, и другие звуки. Когда людей расстреливают, они кричат. Но этих звуков я не слышал. Слышал только выстрелы и надеялся, что буду слышать их и дальше, потому что, умерев, ты уже не слышишь ничего.

Я увидел их, когда посмотрел вдоль прохода в сторону двери. Витрина магазина состояла из четырех больших стекол. Одно из них прострелили, остальные три были целы. И я увидел их отражение в стекле.

Двое, в пуленепробиваемых жилетах и тактических поясах. У одного в руке крупнокалиберная винтовка. Черная. Тяжелая с виду. Приклад винтовки он прижимал к груди, направив ствол перед собой. Я увидел в отражении вспышку, когда он нажал на курок. Рядом с ним была женщина, с более легким оружием. Похоже на пистолет, но с длинным магазином, который свисал вниз. Будь Мойше-Цви рядом, он бы мне объяснил, что это за пушка. Но я был только рад, что Мойше-Цви не здесь.

Я еще ниже опустился к полу, лег пластом и пополз к боковому окну. Можно было попробовать выскочить сзади, через склад, но в моем отключившемся сознании эта мысль не зародилась. Я воспринимал только внешний мир за окном – и мечтал там оказаться.

В отражении было видно, что стрелки так и стоят у самого входа, лицом к кассе. Поэтому, добравшись до конца прохода, я встал с пола. Стоял, пригнувшись, и не знал, что делать дальше.

Стрельба мне всегда представлялась процессом. Человек держит оружие. Нажимает на спусковой крючок. Там, в стволе, происходит какой-то механический процесс, наружу выскакивает металлический цилиндрик. Пуля летит по воздуху и застревает в цели, если только цель не совсем мягкая и/или тонкая, в каковом случае пуля пролетает ее насквозь и внедряется в более плотную цель.

На самом деле стрельба – не процесс. Это мгновенное действие, вот как волшебство. Отверстие появляется в самый миг нажатия на спусковой крючок – в магазине может даже показаться, что еще не нажали, а отверстие уже вот оно.

Стрельба именно это и есть: проделывание дырок на расстоянии. Вот дырка образовалась в стене. Вот еще одна – в шее у мистера Абрамовича. Вот третья – в животе у Элада, который обошел прилавок и потянулся к винтовке первого стрелка. Вот четвертая – в бутылке виноградного сока. Сок из Израиля хлынул на пол и смешался с кровью Элада.

Я стоял точно завороженный и смотрел, как смешиваются красное и лиловое. Не двигался, пока кто-то не влетел в меня и не швырнул меня на пол.

Анна-Мари. Она решила бежать, выскочила из своего ряда. Но я оказался у нее на пути. Она впилилась в меня, как полузащитник на площадке, и мы рухнули на пол кучей перепутавшихся конечностей и цицес, но оба тут же вскочили.

Я посмотрел на дверь – слишком далеко, да и стрелки́ совсем близко. Они так и стояли у кассы, но теперь разворачивались в сторону торгового зала. Посмотрел на стекло в одном из окон. Уму непостижимо, почему оно до сих пор цело. Тут все в дырках. Выстрелы звучали один за другим.

Передо мной стояла стойка с бананами. Уцененными. Я схватил стойку и ударил ею по стеклу. Звякнуло, грозди бананов полетели во все стороны. Стекло дрогнуло, но не разбилось. Я ударил еще раз. На этот раз стекло раскололось, но не так, как я думал. Я думал, оно полностью осыплется на пол, миллионом осколков, и тогда между торговым залом и тротуаром не останется ничего, кроме воздуха. Но стекло распалось на несколько больших кусков. Стойка вылетела наружу, заскакала по тротуару. В окне образовалась неровная дыра – пролезть в такую можно, но внутрь торчат острые края, этакие зубы в стеклянной пасти.

Сам я был ближе к окну, но схватил Анну-Мари и толкнул вперед. Она застряла на полдороге – голова и руки снаружи, все остальное внутри торгового зала.

Сквозь грохот выстрелов женщина с пистолетом все-таки заметила, что стекло разбилось. Она навела оружие на меня, я почувствовал, что в груди образовалось отверстие. В долю секунды сразу же после выстрела я успел подумать: грудь. Ага. Есть в груди какие-то важные органы?

А потом снова повернулся к окну и к Анне-Мари. Потянулся, чтобы помочь ей выбраться, – вторая пуля попала мне сзади в левую руку, под самым плечом. Но у меня еще оставались ноги. Я пнул Анну-Мари, проталкивая сквозь дыру в стекле. Она вывалилась наружу, я – следом, прямо на тротуар.

Когда в меня попали пули, я это почувствовал – в смысле, понял, что ранен. Но боль пришла только после того, как мы вырвались. Я отчетливо помню этот момент: я стою на четвереньках на тротуаре и смотрю, как моя кровь вытекает на асфальт. Я понятия не имел, сколько всего крови в человеческом теле, но меня очень встревожило, что из моего тела на тротуар вытекла целая лужа.

Дальше я почувствовал, что Анна-Мари рядом. Она схватила меня за правую руку, потянула вверх. Я не смог встать, тогда она подсунула вторую руку мне под левое плечо, подняла на ноги. Она вообще-то мелкая. Ноги у нее были все в порезах. Не знаю, как ей удалось меня поднять.

Мы пустились бежать. Хотя бежать – не то слово. Заковыляли со всех ног по тротуару, прочь от магазина, тесно обхватив друг друга руками. На самой знаменитой фотографии – на ней как раз подъезжает скорая помощь – мы стоим, привалившись друг к дружке, руки переплетены, головы сомкнуты, по тротуару тянется кровавый след – хвост какой-то заплутавшей кометы.

Полицейские машины примчались как раз тогда, когда Анна-Мари поднимала меня на ноги. Сразу с обеих сторон, с визгом затормозили, из них посыпались люди.

Мы заковыляли дальше, шум усилился. Раньше выстрелы звучали упорядоченно, теперь хаотично. Так бывает, когда нагревшийся попкорн начинает лопаться сразу весь и отдельные хлопки сливаются в общий шум – треск попкорна.

Из-за угла с воем вылетела скорая. Она явно направлялась к магазину, однако водитель заметил нас и ударил по тормозам. Вся бригада – среди них была врач по имени Трейси – выскочила наружу и кинулась к нам. Они оторвали нас друг от друга и запихали в машину.

Стали задавать вопросы. Отвечала Анна-Мари. Так они и выяснили, что я ранен, а она нет. Поэтому носилки отдали мне. А она сидела сбоку на скамеечке.

В кино, если в человека стреляют, он тут же теряет сознание, а потом либо очухивается, либо нет. В кино сразу же переходят к следующей сцене: раненый либо поправляется на больничной койке, либо лежит в гробу – и скорбящие родственники опускают его в могилу.

Я бы от такого варианта точно не отказался, потому что лично я поездку в скорой помню очень отчетливо.

Помню, как Трейси твердит: все нормально, все будет хорошо. Помню, что я ей отвечаю: да ничего нормального, меня ранили. Дважды. Вот ее когда-нибудь ранили дважды? Если бы ее дважды ранили, она бы не говорила, что все тип-топ. Только я не уверен, что слова вылетали наружу. На меня почти сразу напялили кислородную маску.

Помню, что Анна-Мари дышала быстро и хрипло и все повторяла:

– Господи боже, Худи. Господи боже, Худи. Господи боже. Худи, ты там… Господи боже.

Помню, что сам я если не стонал прерывисто и не обзывал Трейси, то молился в полную силу. Я дал много обещаний. Пообещал Богу, что, если он меня спасет, я больше никогда его не предам. Никогда не отвернусь ни от него, ни от его Торы. Пообещал то же самое и родителям. Пообещал Лии, что всегда буду опускать сиденье на унитазе. Зиппи – что поставлю себе достойную цель и сам буду мыть пол в уборной. Пообещал Хане, что всегда буду открывать в уборной окно, чтобы там не пахло, когда я… – Я сам не понял, почему все обещания были про уборную.

Что со мной осталось, что уже никуда не денется – возвращается каждую ночь во снах, внезапно настигает среди дня, и это помимо невыносимой боли и смертного страха, – так это вой