чистить ее клетку, и эта работа была тяжелой и кровопролитной. Помнится, в день поимки курочки я поставил ей в клетку большую жестяную банку из-под сигарет, наполненную водой. Как только банка оказалась в клетке, Трясохвостка подскочила к ней и ткнула в нее клювом; к нашему изумлению, клюв прошел сквозь жесть, как иголка сквозь материю. Птица забегала по клетке с банкой на клюве, и мне стоило большого труда поймать ее и снять с клюва банку. Мы посадили Трясохвостку в клетку с деревянной решеткой, и она все время с надеждой выглядывала из-за нее, изредка издавая угрожающее «арррк».

В клетке над Трясохвосткой жила любимица Джеки, птица, которую я в первый же день ее поступления назвал Дракула. Это был гололицый ибис величиной с голубя, с короткими, телесного цвета ногами и длинным изогнутым клювом того же цвета. Все тело ибиса было покрыто траурно-черным оперением, лишь вокруг глаз и у основания клюва виднелся голый бледно-желтый кусочек кожи. На этом голом участке выделялись маленькие, круглые, печальные глаза, смотревшие перед собой затуманенным взглядом. Дракула был очень разборчивым едоком и приступал к трапезе только тогда, когда мясо подавалось мелко нарубленным и насыщенным водой. Если к его обычному рациону добавляли немного сырых мозгов, он приходил в восторг, часто и быстро погружал клюв в миску с едой и тихо, довольно попискивал. Это была очень покладистая и милая птица, но в том, с каким упоенным урчанием она поглощала кровянистую смесь из сырого мяса и мозгов, было что-то жуткое — в эти минуты ибис напоминал вампира, с наслаждением впивающегося в очередную жертву.

Другой птицей, любившей мозги, был чернолицый ибис, которого мы сокращенно называли Чли. Долгое время он процветал на мясной диете, пока мне не пришла в голову мысль побаловать его сырыми мозгами. Я убежден, что на воле Чли знать не знал этого лакомства, но здесь набросился на мозги так, как будто это была его излюбленная пища. К сожалению, он сразу же решил, что мясо для него слишком грубая еда, и во все горло требовал мозгов при каждой кормежке. В то время как Дракула отличался хорошими манерами во время еды, Чли меньше всего заботился о приличиях. Он предпочитал стоять как можно ближе к миске с едой (а еще лучше забираться в нее) и забрасывать мозгами себя и всю клетку с необузданностью сорванца, швыряющего на карнавале конфетти направо и налево; при этом Чли громко и торжествующе кричал «бррронк!», хотя клюв у него был набит до отказа.

Раз в неделю мы устраивали для Трясохвостки, Дракулы и Чли рыбный день, чтобы они не отвыкали полностью от своей обычной диеты. Организовать это было довольно трудно, так как в Чако рыбу не едят и на базаре она не продается. Рано утром, вооружившись длинными толстыми лесками и страховидными зазубренными крючками, вполне пригодными для ловли акул, мы спускались к реке. Примерно в полумиле от поселка находилась старая пристань, которой давно уже никто не пользовался. Ее изъеденный червями остов был заселен пауками и другими насекомыми и покрыт сплошным ковром глянцевитых листьев вьюнка, разукрашенным розовыми колокольчикообразными цветами. Осторожно переступая по бревнам и стараясь не спугнуть крупных голубых ос, оборудовавших тут множество гнезд, мы постепенно подбирались к остаткам маленького причала, нависавшего над темной водой; его хрупкие сваи были украшены листьями лилий. Примостившись на краю, мы насаживали на крючки наживку и бросали их в коричневую воду. Наше занятие не заслуживало названия рыбной ловли, так как река буквально кишела пирайями и они немедленно поднимали лихорадочную возню вокруг кусочка окровавленного мяса, наперебой стремясь попасться на крючок. Тут не могло идти речи о спорте, так как в успехе сомневаться не приходилось. Подобные вылазки позволяли нам сидеть на пристани и любоваться чудесным видом на реку, причудливыми изгибами уходившую на запад. Закаты же были так великолепны, что даже москиты, тучами осаждавшие нас, не могли отравить нам удовольствие.

Кончался второй месяц нашего пребывания в Пуэрто-Касадо, Рафаэль должен был оставить нас и вернуться в Буэнос-Айрес. Вечером накануне его отъезда мы отправились на рыбную ловлю и были вознаграждены зрелищем такого изумительного заката, какого мне еще ни разу не приходилось видеть.

Где-то на севере, в огромных бразильских лесах, прошли дожди, и вода в реке заметно прибыла. Безоблачное бледно-голубое небо сияло, словно хорошо отполированная бирюза. По мере того как солнце садилось, оно из желтого становилось темно-красным, почти вишневым; темные воды реки мерцали, словно гладкая шелковая лента, положенная между берегов. Коснувшись горизонта, солнце как будто застыло на месте, и на бескрайнем чистом небе откуда-то появились три маленькие тучки, словно состоящие из черных мыльных пузырей с кроваво-красной каемкой. Они как по команде поднялись над горизонтом и занавесом скрыли от нас солнце. Потом из-за поворота реки показались плавучие островки из водяных лилий, вьюнка и травы, обвившихся вокруг разбухших в воде стволов деревьев из далеких лесов; их несло течением с верховьев реки. В наступивших сумерках река казалась серебристо-белой, и сотни островков стремительно и беззвучно проносились мимо нас к далекому океану; одни из них были не больше шляпы, другие представляли собой прочно сплетенные циновки величиной с комнату, и каждый нес на себе груз семян, побегов, луковиц, пиявок, лягушек, змей и улиток. Мы наблюдали за этой необычной флотилией до тех пор, пока стало совсем темно и на реке ничего уже нельзя было различить; мы догадывались о продолжающемся движении множества островков лишь по мягкому шуршанию листьев и травы, когда один из них задевал за сваи причала. Вскоре, искусанные москитами и окоченевшие, мы молча направились к поселку. Травяные островки, вероятно, всю ночь плыли по реке, но наутро ее гладь была такой же пустынной, как обычно.

Глава восьмая

Четырехглазые птицы и анаконда

Однажды утром наша коллекция пополнилась животным, возвестившим о своем прибытии за полмили от лагеря. Я увидел индейца, который бежал по дороге к поселку и одной рукой придерживал на голове большую соломенную шляпу, а другой прикрывал довольно потрепанную плетеную корзину. Сидевшее в корзине существо, негодуя на такое ограничение его свободы, издавало низкие протяжные