Мёртвый Порфирий, щурясь от яркого света, боязливо убрался в угол, сжался там в комочек, лелея у груди тяжёлую цепь.

— Не шуми, Ольга, — строго выговорил Степан Михайлович, не зная, куда деть ружьё. — Не ерепенься, слышь! Тебя же, дуру, спасали! Думали, случилось чего.

— Случилось?! — Баба всплеснула руками, встала перед ним. — Ты, дурак, случился! Уж и отойти нельзя, господи! Всю дверь мне раскурочили! В момент!

— Да починю я твою дверь, — хмурясь, пообещал старик. — Угомонись ты уже. Скажи лучше, где была.

— У соседей я была, ирод ты старый! Они в район уехали, просили в отсутствие козу доить и курей выпускать. На десять минут вышла — и на тебе! Сурприз, ети тебя за ногу!

— Пойдём, ребята, — сказал Степан Михайлович, по стенке пробираясь к выходу. Кажется, визгливую тётку он боялся больше, чем мёртвого страшного Порфирия. — С бабой ругаться, что порося стричь — толку мало, один визг.

— Зачем она его держит? — спросил Серёга на улице, в изнеможении сев на мокрую скамью и пытаясь унять дрожь в руках. — Зачем они вам? Для чего?!

Степан Михайлович вздохнул, глядя в туманную дымку за огородами.

— Так, чай, не чужие… — Он умылся падающей с карниза водой, пофыркал, растирая горящее лицо. — Родня, всё же. А сладить с ними можно. Вон, в цирке тигров ручных показывают и других зверей. А тут, как бы, люди, хоть и покойнички. Видели, как Порфирий правнучку шугается? Вымуштровала! У неё и муж вот так же по струнке ходил. Сбежал потом в город, правда. Живого-то мужика на цепь не посадишь. — Он хихикнул.

— А они все вот так же на цепи? — спросил Иван.

— Зачем? Нет, конечно. Кто-то в клети живёт, а кого даже в избе держат. Женя, к примеру, смирный, безобидный. Лежит себе на печке, кашку кушает и сухари сосёт. Потом на месяц уснёт — и будто нет его до следующего раза. А Серафима в горнице барствует. Много ли ей надо? В неделю мясца кинул — и ладно. А у неё, между тем, пенсия аж сорок рублей. Нешто в землю такой достаток закапывать?.. — Степан Михайлович посмотрел на хмурых парней и махнул рукой:

— И чего я тут разболтался? Забудьте всё, выбросьте из головы. Вам, ребята, наших порядков не понять. Вы лучше ступайте сейчас в барак свой, приберитесь там хорошо, окна плёнкой забейте. На улицу до завтра не суйтесь, разве только сильная нужда будет. А за помощь большое вам спасибо. От нас от всех — спасибо.

— А дальше-то что? — спросил Иван.

— Дальше? Ничего особенного. — Степан Михайлович пожал плечами. — Сейчас я к Митьке Куренному зайду, похмелю его и поедем мы на его тракторе коров в землю закатывать. А вернёмся, так сразу же за уборку примемся. Есть у нас амбар старый, вот мы покойничков в него и снесём, рассадим чинно. Телегу, на которой они за вами гнались, перетащим поближе, трактор их перегоним сюда же. Ну и подпустим на амбар огоньку с углов. Дело-то ведь какое было? Подрались вы, значит, на танцах, а они на вас, как бы, злобу затаили. Приехали ночью, увидали, что руководитель ваш в туалет зашёл, да и заперли его в будке. Шутки ради подожгли — сильней попугать решили. А не рассчитали немного с огнём — сгорел заживо ваш начальник. Они этого не заметили, они в это время стёкла колотили. А как натешились, поехали к амбару отдыхать. Ну и под утро нечаянно пожар учинили, а выбраться, как бы, не успели — пьяные же были.

— Ловко, — помолчав, сказал Серёга Цаплин. — Но сейчас в милиции такие знатоки работают — у-у! Их не обманешь.

— Это в вашей милиции знатоки работают, — отмахнулся Степан Михайлович. — А в нашей милиции — мой сын служит. Так что всё было именно так, как я вам рассказал. Сомневаетесь? А вы кого угодно спросите, здесь это любой подтвердит. — Старик широко улыбнулся, повернулся резко и, не обращая уже внимания на растерявшихся студентов, быстро и уверенно зашагал по заросшей лопухами и подорожником тропке.

Дождь, кажется, понемногу кончался.

И, кажется, наконец-то наступало утро.

Из Росцыно студенты уезжали тринадцатого октября.

Миха и Вольдемар, Иван и Димка, Серж и Колюня, Марина и Светка — они уже забрались в жёлтый ПАЗик, по самую крышу заляпанный грязью, и расселись на местах, обложившись вещами, хотя до объявленного отъезда оставалось ещё минут сорок. Новый руководитель, час назад прибывший на этом самом автобусе только лишь для того, чтобы подписать все подсунутые ему бумаги, мерил шагами глубокую колею, пощипывая редкую бородёнку. Он был забавный — долговязый нескладный аспирант, отчества которого никто так и не запомнил. Чувствовалось, что он стесняется своего статуса, и боится незнакомых студентов, которые всего-то на четыре года были его моложе. Он смущался до заикания, и никак не мог заговорить с ребятами, с которыми даже познакомиться не успел, не сумел; ему проще было начать разговор с бригадиром Петровичем, жующим беломорину, или с чумазым улыбчивым водителем, или с собравшимися у совхозного автобуса местными жителями. Впрочем, и они его тоже смущали. Ему казалось, что они все посмеиваются над ним, обсуждают его молодость. Он заискивающе улыбался, встречаясь с кем-нибудь взглядом. Издалека здоровался с бабушками, подходил к дедушкам и пожимал им руки, стараясь не допустить в рукопожатии слабины. И тут же отступал, отходил в сторону, смотрел вдоль дороги, напуская на себя задумчивый и важный, как ему казалось, вид.

— Он с нашей кафедры, — сказала Марина, глядя на неуклюжего аспиранта и пальцем рисуя на пыльном стекле цветочки и сердечки. — Возможно, на следующий год поедет сюда с новой группой.

— Картошка здесь хорошая, — невпопад сказал Иван, через мутное окно заметив вставшего в отдалении Степана Михайловича. — Дюжина штук — и ведро с горкой.

— Что? — не поняла Светка.

Вовка включил приёмник. На «Маяке» играли «Самоцветы».

— Может, в картишки пока перекинемся? — предложил Серёга.

— А давай, — согласился Иван…

Они отвлеклись от игры,