Он затвердил письмо наизусть и полушепотом обновлял в памяти его краткий текст:

«На вас возлагается новая трудная задача, может быть, более трудная, чем штурм Льежа. Я не знаю ни одного человека, к которому я имел бы столько доверия, как к вам. Может быть, вы еще спасете положение на востоке».

Людендорф одобрял решительные действия главного командования, которое сняло командующего Восьмой армией генерала Приттвица и его начальника штаба графа Вальдерзее. Однако личность шестидесятилетнего генерала фон Гинденбурга также мало говорила его сердцу. Людендорф старался представить себе внешний образ командующего: проездом в Ганновер он приобрел карточку генерала в берлинской военной фотостудии.

— Я, ваше превосходительство, полагаю, что Мольтке — великий комбинатор, — нарушил молчание личный адъютант Людендорфа. — Назначая командующим армией престарелого человека, он желал, чтобы никто не стал помехой вашей отчетливой стратегической мысли!

Людендорф застыдился, лицо его порозовело, но внутренне он ликовал: адъютант высказал открыто, о чем сам он затаенно мечтал. По фотографической карточке он представлял лицо командующего выразительным, но беспечным.

— Вы, лейтенант, полагаете, что командующий приземист? — спросил он адъютанта.

— Великаны, ваше превосходительство, могут обладать большой физической силой, но разумом они посредственны, — неопределенно ответил адъютант.

В четыре часа на перрон вышел генерал, сопровождаемый адъютантом и носильщиком. Людендорф взглянул на карточку, но поразился не столько сходством, сколько огромным ростом и широтой плеч командующего.

— Ваше имя, как имя национального героя, ныне на устах каждого здравомыслящего немца, — произнес Гинденбург лениво и безразлично.

Голосовые средства командующего вполне гармонировали с его внешностью, что весьма обрадовало Людендорфа: он мыслил, что любой командир прежде всего должен обладать мощным голосом.

— Я польщен вашим вниманием, генерал, — поклонился Людендорф. — Я польщен и обрадован, что вы приняли на себя командование. Я как солдат счастлив работать под вашим руководством.

— Мне повелел мой император, — позевывая, ответил Гинденбург.

К платформе тихо и бесшумно подали специальный состав в два пульмановских вагона, отполированных до блеска.

— Есть ли у вас, генерал, какие-либо личные соображения?

— Мои соображения, генерал, — прекрасно выспаться. Ваш вагон — первый от паровоза.

Гинденбург указал Людендорфу его вагон, сам направился в свой, никому не подавая руки…

10. Прелюдия победоносного марша

Стратегия есть что угодно, только не задача с точным арифметическим вычислением.

Синица собиралась поджечь море, но не овладела способом добывать огонь из кремня и камня. Гинденбург, получивший в дни войны в Германии признание гениального полководца, обладал и кремнем, и камнем, однако лично он в победе повинен был столько же, сколько синица, при которой вспыхнули бы морские воды.

Взводный унтер-офицер второго взвода седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка, в свою очередь, не был повинен в поражении русской армии, когда в историческое утро двадцать третьего августа строго приказал нижним чинам:

— Застегивайте, ребята, туже шаровары: командир батальона будет осматривать набрюшники!

Перед полком лежало поле, покрытое остатками необглоданных костей и разложившимися свиными тушами. Ветер разносил пепел догоравших костров, обозначавшихся черными прогалинами на побуревшем жнивье. Пахло гарью и человеческими испражнениями.

Иван Бытин, развернув соломенный мат, принесенный им из далекой Калуги, с силой и удовлетворением отбросил его в сторону: он понял, что столицы немцев нельзя достигнуть с российскими доспехами. Перед ним лежала немецкая перина, на которой он переспал ночь; она была легка по весу, но громоздка по объему. Иван Бытин, однако, не устрашился объема, твердо уяснив, что до постели берлинской потаскухи все же далеко. Шелковое одеяло также не составляло тяжести, и он примерял на глазок, может ли оно поместиться в вещевом мешке.

Иван Бытин к удовольствию Скадника извлек из кармана казенных шаровар нечто похожее на мешочек из саратовской сарпинки с никелированным тонким капсюлем на одном из уголков. Изделие было немецкого происхождения, а все немецкое привлекало особое внимание нижних чинов.

Иван Бытин, окруженный нижними чинами, отвернул глухой капсюль и не спеша стал надувать мешочек. Скадник под восторженные возгласы нижних чинов взвизгивал от удовольствия: у себя дома он таким же образом, через соломинку, надувал бычий мочевой пузырь, предварительно натерев его золой.

Когда воздух, зажатый в резину, стал тверд, Иван Бытин завернул глухой капсюль и подбросил изделие вверх: ударившись о землю, оно подпрыгнуло.

— Распаскудна же, братцы, немецкая нация! — воскликнул он. — Повсеместно спит на перинах из пуху, а походные подушки набивает воздухом!

Справедливо возмутившись, Иван Бытин размахнулся и ударил походной подушкой по своему сухому колену. Скадник опечалился: разрыва он, разумеется, не слыхал, но к походной подушке как к вещи он отнесся бы серьезнее: скотские пузыри, надуваемые им, он берег гораздо дольше.

Скадник не понимал войны так же, как не понимал бы ее и первобытный человек: к снаряду он отнесся бы как к игрушке, на которую затрачено много труда и научного обоснования. Он не понимал, какие опасности таит культура в ее капиталистическом применении, но обиделся он не на капитализм, а на Ивана Бытина. Иван Бытин понял его обиду и, чтобы его задобрить, взвалил ему на спину два пуховика.

— Ты, малый, не обижайся. Воздух — даровая сила, — сказал он в свое оправдание, — в Берлине я тебе подарю настоящий воздушный шар.

Иван Бытин все остальное добро навьючил себе на спину, не позабыв и солдатской амуниции. Сопровождаемый Скадником, он пошел по направлению к обширным немецким строениям и исчез там будто бы навсегда.

Двести двадцать шестой пехотный землянский полк выступил в дальнейший поход в одиннадцать часов утра, когда солнце уже утомляло зноем. Полк вытянулся больше, чем требовал походный порядок, а полковой обоз к удовольствию командира полка, полковника Толбузина, за одну ночь пребывания на немецкой территории увеличился во столько раз, что сосчитать все движущиеся повозки стоило бы большого усилия.

Полковник лично приобрел два пароконных выезда — четыре арабских коня с упряжью и фаэтонами.

— Немцы — удивительная нация! — обратился полковник к адъютанту. — Сколько у них своих лошадей, а вот кавалерийские части они комплектуют из русских коней!

— Русские кони устойчивее, господин полковник, — учтиво ответил адъютант.

— Вы правы, поручик: в России все устойчиво и выносливо. В Германии расчет на финтифлюшки, а серьезности там мало! — подтвердил полковник.

Обозы проходили бесконечной вереницей, и полковник подсчитывал в уме, какое богатство принес полку первый день похода. Двести двадцать шестой пехотный землянский полк был молод, у него еще не было истории, и полковник Толбузин набрасывал полный текст первой страницы таковой: полк приобрел вначале богатство, а за богатством, как известно, последуют победа и прославление.

Полковник натянул повода и остановился. Верхом на конях ехали