Шрифт:
Закладка:
— Это отвратительная ложь! — заорал фон Зейдлиц, багровея лицом. — Вы лжец, Эшбахт!
— Нет, не ложь. У меня есть письма Шоуберга к Элеоноре Августе фон Мален, в которых он пишет, что купил яд для меня у старой повитухи за пять талеров.
— Мы даже не будем читать ваши письма, — шипел молодой граф.
— Это навет! — кричал фон Зейдлиц.
— Верно, верно, — тут же поддерживал его Теодор Иоганн, — это клевета на все добрые дома нашего графства.
— Сын мой, — заговорил старый граф, приходя так же, как и все, в волнение, — это очень серьёзное обвинение. Очень серьёзное.
— Что ж, — холодно произнёс кавалер, он, кажется, сейчас был один, кто оставался спокоен, — я буду писать епископу Малена, или лучше даже архиепископу Ланна, чтобы он прислал сюда святых отцов, опытных святых отцов из Священного Трибунала, чтобы они провели расследование и установили доподлинно, был ли Шоуберг отравителем.
— Плевать мне на ваших попов! — закричал Зейдлиц. — И я…
Старый граф прервал его движением руки и заговорил, обращаясь к Волкову:
— Сын мой, обвинение сие весьма тяжко, и даже святые отцы из Трибунала захотят услышать свидетелей. Есть ли у вас свидетели? Письма письмами, но без свидетелей дело не пойдёт.
Волков обернулся назад:
— Максимилиан, пригласите госпожу Ланге.
Юноша кивнул и чуть не бегом кинулся к шатру кавалера.
Все господа, и со стороны графа, и со стороны Волкова, без единого слова и даже без единого звука стояли и смотрели, как от шатра, чуть подбирая юбки, чтобы не пачкать их в мокрой глине, спускается высокая и стройная Бригитт. Она была удивительно хороша в своём лучшем зелёном платье, небольшой шубке и с идеальной причёской, несмотря на ветер. Она раскраснелась от волнения, ведь десятки мужчин смотрели на неё, но это ничуть её не портило. Чуть сзади неё шёл Максимилиан, такой же взволнованный и краснощёкий, как и госпожа Ланге.
— Ах, это вы, дитя моё! — старый граф стал щурить глаза, когда она приблизилась. — Подойдите ко мне, подойдите.
Госпожа Ланге подошла и, больше не боясь грязи, встала перед графом на колени и поцеловала ему перчатку.
— Ах, Бригитт, вы ли это, воспитанница моя?
— Да, господин граф, это я, — улыбалась госпожа Ланге.
— Ах, как вы стали хороши вот бы ваша матушка порадовалась, увидав вас.
А вот молодой граф так, кажется, вовсе не был рад видеть тут Бригитт.
— К чему она здесь? — спросил Теодор Иоганн, грозно глядя на красавицу.
Волков ему не ответил, он опять поднял склянку с ядом, чтобы все видели, и спросил:
— Госпожа Ланге, знаете ли вы, что это?
— Узнаю ту склянку, что передал мне господин Шоуберг, говоря, что в ней яд.
— Опять ложь! — закричал фон Зейдлиц. — Где он вам её передал?
— В замке Мелендорф, когда я была там, под лестницей у кухонь он мне этот флакон и передал.
— Зачем же ему это? — спросил старый граф с неподдельным удивлением.
— Сказал, чтобы я отравила господина Эшбахта. И сказал, куда лить яд, чтобы вкуса Эшбахт не почувствовал. Сказал, чтобы лила я его в крепкое вино, и то после того, как он уже другого выпьет — и тогда вкуса яда уже не разберёт.
— И что же он вам за это обещал? Он был беден, у него ничего не было! — всё ещё не верил фон Зейдлиц.
— Он ничего не обещал, — спокойно отвечала госпожа Ланге, — обещала госпожа Эшбахт. Говорила, что когда господина Эшбахта не будет, то выйдет она замуж за господина Шоуберга. И тогда подарит мне свою карету, кучера, девку в услужение даст и двести талеров серебром обещала. Просила, чтобы сделала я всё.
Тут старый граф закрыл глаза перчаткой. А молодой стал чёрен лицом и спросил сквозь зубы:
— Отчего же это она вас просила?
— Оттого, что я дом у господина Эшбахта веду, и чуланы с едой, и погреба с вином, и прислуга — всё это в моей власти.
И замолчал молодой граф, не зная, что ещё и спросить. Молчал, а злоба в нём клокотала.
— Этого быть не может! — упорствовал фон Зейдлиц. — Это навет!
И тут Бригитт, повернув к нему своё прекрасное лицо, холодно стала говорить, так говорила, словно пощёчины отвешивала при каждом слове.
— Коли надобно будет, всё, всё повторю на Святом писании, и при добрых людях, и при святых отцах. За каждое слово своё душой бессмертной своей отвечу.
И насупившийся фон Зейдлиц отступил перед прекрасной женщиной, ни слова не сказав более, повернулся, взял у человека свою шубу и пошёл к своему коню. Старый граф так и сидел, закрыв лицо рукой, а молодой так и стоял с лицом темнее, чем камень. Больше ему сказать было нечего. Остальные сеньоры тоже молчали.
Дело было сделано. И последнее слово сказала именно она, его красавица Бригитт. Так сказала, что у всех господ продолжать упрёки желание отпало. Ах, как хотелось ему поцеловать её прекрасные губы. И уже думал он, каким подарком её отблагодарить.
Он, его выезд и его офицеры стали раскланиваться с господами, что приехали с графом. Кажется, даже среди них были люди, довольные тем, что не случилось кровопролития. Только граф молодой всё ещё стоял, скрестив руки на груди, и на поклоны не отвечал, так и смотрел взглядом, полным неприязни, то на Волкова, то на Бригитт.
А кавалер и его люди пошли уже к своему лагерю, и балагур Бертье вдруг стал представлять встречу как сражение:
— Враг был силён и первым пошёл на сближение. И атаки его были яростны, но кавалер, как и всегда, стойко оборонялся, и когда враг уже считал победу своею, наш командир выпустил госпожу Ланге, и та своим ударом во фланг врага опрокинула и смела его с поля. Полная победа, полная! Слава госпоже Ланге!
— Истинно так, истинно! — поддерживал его Рене. — Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.
Она краснела так, что все её веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили её об этом.
Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, она улыбалась ему, хоть в её прекрасных зелёных глазах стояли слёзы.
Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная. И это Волков отлично понимал. Если молодой граф от простой неприязни вдруг перешёл
