— Там человек, — взревел Конан.

— И впрямь человек, — вскричал кто-то.

— На закорках несет человека, — сказал дозорный. — Это Кайл Железный несет Фетюка у себя на спине, — простонал он.

— Ну и свинья! — процедил один.

— Дрянь! — всхлипнул другой.

— Слабосердый.

— Толстомясый.

— Развалюха.

— Тупица.

— Хряк! — вскричал воин.

И от злости забил кулаками по дереву.

Но ястреб-дозорный наблюдал, пока глаза у него не сузились и не сделались словно булавочные головки, и перестал он быть человеком и сделался зрением.

— Погодите, — выдохнул он, — погодите, я пригляжусь еще на пядь.

И все ждали, больше не всматриваясь в ту едва различимую точку вдали, но не отрывая взглядов от глаз дозорного, будто могли проникнуть в них и посмотреть ими.

— Это Фетюк, — проговорил он, — что-то несет на плече, а за ним еще пыль.

— Уверен? — спросил Фюн дрожавшим, гремучим и трепетавшим, как гроза, голосом.

— Это Фетюк, — сказал дозорный, — а пыль позади него — Кайл Железный, пытается его нагнать.

Тут фении взревели восторгом, и всяк обнял соседа и расцеловал в обе щеки; взялись за руки вокруг Фюна и пустились плясать хороводом, ревя от смеха и облегчения, в исступлении, какое приходит на смену мерзкому страху, на то место, откуда костлявая пасть его убралась.

Глава восьмая

Фетюк Блеклый Плащ, топоча, кувырком и кубарем, вкатился к ним в лагерь, и его окружили толпы, что обожали его и в слезах воспевали.

— Крупы! — выл Фетюк. — Крупы — ради нежности звезд!

Выл он: «Крупы! Крупы!» — пока все не притихли. Фюн обратился к нему.

— Какой же крупы тебе, родное сердце?

— Какая полезет мне в рот, — ответил Фетюк, — для всех уголков, щелок и неисповедимых глубин моего брюха. Крупы, крупы! — плакал он.

Крупу принесли.

Фетюк сбросил на землю плащ, распустил его осторожно и явил всем запас ежевики, раздавленной, мятой, размазанной, простецкой, отвратной.

— Крупы! — простонал он. — Крупы!

Дали Фетюку крупу.

— Как бежалось тебе, мое сердце? — спросил Фюн.

— Погоди, погоди, — возопил Фетюк. — Помираю, желаю крупы — и ежевики.

В середку той мешанины из ягод высыпал он бочку крупы, смешал их и так, и эдак, по кругу, пока не добралась до плеч ему бело-черная, красно-бурая хлябь. Дальше взялся он грести лапами, да запихивать, да проталкивать эту смесь себе в рот, а между глотками вздыхал с удовольствием, и с каждым глотком отрыгивал жидко.

Но пока Фюн и фении глазели, как безумные, на Фетюка, послышался гул, словно витал над ними шершень, или королева ос, или бешеный крутокрылый грифон, и, глянув, увидели они Кайла Железного, тот мчал к ним в страшной длине и прыти ног. В руке держал меч, и ничего на лице его не было, кроме багрянца и ярости.

Страх пал, как ночь, на фианна, и замерли все на слабых коленях, свесив руки, ожидая погибели. Но Фетюк сгреб горсть своей жидкой похлебки и метнул ее в Кайла с такою силой, что снесло тому голову, и заскакала она по земле. Поднял Фетюк ту голову и швырнул на тело с таким прицелом и мощью, что шея на тулове и шея под головой слиплись вместе, голова встала обратно, как ни в чем не бывало, можно сказать, но плохо дело: не на ту сторону. Фетюк тут и отмутузил его хорошенько.

— Что ж, милое сердце, по-прежнему хочешь ты дань и владычество над Ирландией? — спросил он.

— Пустите меня домой, — простонал Кайл, — домой я хочу.

— Клянись солнцем и месяцем, коль отпущу я тебя, что будешь слать Фюну во всякий год дань за землю Фессалии.

— Клянусь, — сказал Кайл, — и поклянусь в чем угодно, лишь бы добраться домой.

Фетюк поднял его и усадил на корабль. Вскинул сапожище и пнул тот корабль, и загнало тот корабль на семь лиг в море, и вот так завершился поход Кайла Железного.

— Кто ты, владыка? — спросил Фюн у Фетюка.

Прежде, чем дать ответ, облекся Фетюк величием и благодатью.

— Я повелитель сидов из Рат-Круахана62, — сказал он. Тут Фюн мак Кул закатил праздник и пир в честь великого бога, и сим сказание о королевском сыне Фессалии и о Фетюке Блеклом Плаще завершается.

Зачарованная пещера у Кеш-Коррана

Глава первая

Фюн мак Кул был благоразумнейшим вождем воинов на всем белом свете, но сам по себе осмотрительным оказывался не всегда. Строгий порядок временами отвращал его, и тогда он хватался за любую возможность пуститься в приключения: был он не только воителем, но и поэтом, то есть человеком учения, и все странное или необычайное тянуло его к себе неодолимо. Таким воителем был он, что мог единолично вытащить фениев из любой дыры, где б ни застряли те, однако и поэтом он был до того завзятым, что все фении, взятые вместе, едва сумели бы вытащить его из бездн, в какие Фюн падал. Его дело беречь фениев, однако дело всех фениев — хранить от опасности своего вожака. Они на это не жаловались, ибо любили каждый волос на голове Фюна больше, чем своих жен и детей, что немудрено: не было на белом свете человека, более достойного любви, чем Фюн.

Голл мак Морна всего этого на словах не признавал, однако признавал делом: пусть и не упускал он ни единой возможности убить кого-нибудь из семьи Фюна (между кланом Башкне и кланом Морна бытовала смертельная вражда), по зову Фюна Голл ярился и бросался на подмогу, как нежно ярится лев ради подруги своей. Даже и зов не нужен был, ибо Голл чуял сердцем, когда Фюну грозила опасность, и бросал Голл Фюнова брата недобитым и мчался туда, где требовалась его рука. Благодарности не получал никакой, разумеется: пусть Фюн и любил Голла, тот ему не нравился, — так же и у Голла к Фюну.

Фюн с Конаном Сквернословом и псами Браном и Школаном сидели на охотничьей горке на вершине Кеш-Коррана. Внизу и вокруг со всех сторон фении прочесывали чащи Легни и Брефни, бродили по просторам Глен-Даллан, пробирались сквозь орешники и березовые рощи Карьбре, таились в лесах Кил-Конора и разгуливали по обширной равнине Ма-Конал63.

Великий вожак был счастлив — взор его отдыхал на видах, какие любил он больше всего: солнечный свет ясного дня, трепет деревьев, чистое небо, милое движение земли; слух его услаждали прелестные звуки — лай рьяных псов, звонкие голоса юнцов, пронзительный свист, что летел со всех