Бунт задушат. А Галвина… Он предлагает мне? мне! убить его.

– Иди на хрен.

Я встал и вышел, не слыша, как закрылась дверь.

***

В кабинете полицмейстера было темно и пахло тыквенным пирогом. «Угощайся», – прошептала Даня. Я долго мял в руке тёплое рассыпчатое тесто. Полицмейстер, смотрел на меня, как на бездомного, как на безногого дурачка.

«Иди на хрен», – вот так лихо и просто я подписал себе смертный приговор. Нет, меня не уволили, напротив – перевели и повысили.

– Я не… не хотел его оскорблять.

– Полно, Килвин. Отдохни, – новый человек, наш знакомец с другого участка, дородный господин, вскорости принятый на моё место, положил руку мне на плечо, – Выспись, – хлопнул два раза для приличия и вернулся к столу, – С невестой попрощайтесь, – а на столе лежала заполненная форма с моей чёртовой фотографией, – с братом. А через денька два поездом на Брумвальд. – Хоть шинель новую дадут. – Тебе в столице бывать не доводилось, прав я, Килвин? Ну, ничего, побываешь, и на болотах побываешь, а, бог даст, и другой мир, тот, что за кромкой увидишь! – он смеялся надо мной, не таясь и не стесняясь. Новый заместитель, взамен меня.

После, свободный, как подстреленный орёл, я уселся в кресле напротив окна и принялся мучить да истязать домашний телефон, Галвин, конечно, не ответил. Чтобы такое счастье случилось, нужно чудо, большое и золотое. Чудес не было. Я отправился пешком. И опоздал. Боже, какие они с Аннушкой красивые, какие счастливые: он – в этой своей чернильной бархатной мантии, она – в небесном шелковом платье, я застыл в дворовой арке, минуты на три опоздал. На праздник уехали. К барону, чтоб черти его задрали, Кулькину. С праздником. С Самайном.

***

Наутро я выскользнул из дому по-граждански причёсанный с двумя червонцами и пакетом мусора. Выскочил, дверь захлопнулась. Спящая девушка того, конечно, не заметила. Мне нужно кофе купить, прямо до зуда в ладонях. Прежняя пачка, нет, не закончилась – вымокла. И молока в холодильнике – только мышей топить, маленьких. Булочник Вано, краснощёкий нездешний молодец, отчего-то лавку свою открывать не спешил, загулял, видимо. Ну, Самайн, он такой. Любит гуляк, военных не жалует, кофе им портит маслом подсолнечным. Криворукая, сладко-спящая… дурочка. И тут заперто. Хорош Самайн! Первый год такой. Чтобы Линвеский гастрономчик в десятом часу не отпер, да не поверю! Этот жлоб весь Самайн… небось деваху тут какую-нибудь продержал до самой полуночи! Заперто, господа! Заперто. И свет не горит. Вся улица дрыхнет. Вся-вся… Только рога какие-то бутафорские на брусчатку вынесло. Пусто так, тихо и красиво, хорошо, спокойно, что ли? Давно так не было. Этот город – гнездо ревущих ежей, или ужей, как там Галвин ворчит обычно? Хороший город, простой как молоток – уронишь на ногу, заболит, замахнёшься… на фронт отправят.

С другой стороны, кто мне виноват? На позапрошлой неделе ровно в половину четвёртого, любого, любого, любого! утра, пока ещё поезда ходили, пока кассы не закрыли, пока бежать не запретили – надо было вместе с Анькой билет купить.

Я долго скитался по опустевшей улице, как художник – разглядывал почерневшие барельефы, как мальчишка – здоровался с горгульями, как Галвин – шарахнулся от курящей в домашнем халатике дамочки. Я прощался. С дорожками и магазинами, с домами и кариатидами, прощался на незримом беспомощном языке. Что скрывать, я люблю этот город, его ровные, его ломаные улицы, каналы и мосты, площади, библиотеки и питейные… Восемь лет просто так не вычеркнешь. И бог один теперь знает, вернусь ли я в … опять. Проулок оборвался тупиком. Пришлось повернуть, повернуть, повернуть ещё раз. Воздух был холоден и груб, чувствовался легкий морозец, особенно колкий в бесснежную пору. Я чувствовал, что порядком продрог и задержался. Отбило полдень, то маленький храм, притулившийся в закутке у Печного моста, звал прихожан на праздничные бдения. Я повернул последний раз. Лавка господина Морина, к моему счастью, оказалась открыта. Сам же господин Морин, по своему утреннему обыкновению, раскуривал длинную самокрутку. В самокрутки эти, о светлые слуги, чего он только не добавлял – то карамель, то корицу, то ром, ментол… наши ребята его раза четыре привлечь пытались, лавку осматривали, за решётку сажали, самокрутки алхимикам на экспертизу сдавали, и ни черта. Знаменитость, лоси бородатые!

– Здравия вам! – я подтолкнул плечом вторую дверь. Жиденько звякнул колокольчик, от духов, чтоб не шастали.

– И тебе, сынок. С праздничком.

– Спасибо, дядя Морин. Что ж вы один сегодня работаете? – я медленно подошёл к витрине. В лавке кроме меня хоть шаром покати – ни одного посетителя.

– Дык праздник-то. Спят все, небось, – как-то скомкано отозвался лавочник. – Ты не при службе?

– Я за хлебом. И кофе. Только у вас, боюсь, таким не разжиться.

– Кофе нема, а колбаска имеется. Тебе какой?

– Съедобной.

Морин хихикнул.

– Гурман ты, Килвин. Как обычно, значится. Ты кстати ж, как лицо должностное, что про взрыв вчерашний думаешь? Нам, честным людям, чего бояться стоит, аль обойдётся? Проверок от ваших ребят никаких не ожидается?

– Чего? – я непонимающе уставился на дядю Морина. Он, порой, чудачил, все в скучном городе чудачат, но к такому обычно не приходил. – Ты не пьян ли?

– Дык сердце, нельзя мне! – с грустью вздохнул лавочник, с непередаваемой такой грустью. – Возьму в рот капелюшечку, а оно, как шальное, скачет. Так как, проверки будут?

– Будут. Проверки дело хорошее. Но что тебя проверять? Опять химичишь?

– Я? Да ни в жизни! Я к этим молодцам отношения не имею, ты ж знаешь, Килвин, я с радикалами не вожусь.

– С какими радикалами? – вымолвил я устало.

– С теми, что усадьбу господина Кулькина подорвали. Не слышал, сынок? – дядя Морин поддел кольцо сырокопчёной ножичком. – Вчера подорвали. Точнее сегодня. В тринадцать минут после полуночи. Радио только о том и твердит: «Покойтесь с миром господа уважаемые. Давайте минутку помолчим в честь них. Помолчали? Молодцы! А теперь самайновская песенка». Тьфу на них!

– Как подорвали? – я отмахнулся, будто от мухи, рукой перед носом потряс. – Да не может такого быть! – они ж… они ж звери… на зиму планировали.

– Да так, – старичок лениво тряхнул плечами, не тужи мол, всякое дерьмо случается, и такое тоже. – Давно пора.

– Нет, нет, – я всё ещё тряс башкой, как ишак. Стоп. Как это пора?

– Эх! Забудь, что я сказал. Забудь, парень. Богом молю… Мне жить ещё…

– Да о чём вы? – Галвин! Галвин… Придурок. Идиот. Осёл! Воробушек.

– Ты ж это служивый, а я… Эх! Лоси бородатые! Забудешь? Я тебе вон мясца за так отдам. Хорошее мясцо, самый смак! Правда, оно тогось, – он наклонился и прошептал так заговорщицки: – прошлогоднее.

Ха-ха, судари. Ха.

Галвин.

На сколько минут я опоздал? На восемь? Только я в арку, метров пятьсот до дома, а они в машине уже. Я крикнул. Но эти моторы! уроды! не перекричишь.