учили, то ненавидеть инакомыслящих – отец во многом разбирался, потому что любил читать и обладал развитым воображением. С увлечением пересказывал мне в детстве приключения Ната Пинкертона, большую часть которых выдумал сам. Но особенно отец уважал исторические романы, и хорошая память позволяла ему выглядеть образованным.

Невысокий, худощавый, наделённый способностью скрывать истинные чувства, он косил под простоватого скромнягу без задних мыслей, любящего по праздникам выпить, а выпив, сыграть на гармошке. С возрастом, когда внутренняя жизнь накладывает отпечаток на черты, отца выдавало лицо самовлюбленного актёра, которому поручают ответственные роли государственных деятелей: высокий лоб с залысинами, прищуренные глаза неясного цвета и выражения, чёткая линия тяжёлого подбородка с ямочкой. Он имел слабость подражать улыбке вождя, при этом взгляд становился слащаво-хитрым и одновременно угрожающим. Отец был ярый сталинист. Даже халат велел пошить с широкими, раздвоенными обшлагами – как на шинели Сталина времён Гражданской войны. В таком облачении папа и дома чувствовал собственную значимость. Можно представить, как он ненавидел жену, которая держала его у ноги с помощью шантажа.

У мамы с анкетой был полный порядок. Родилась и провела юность на пыльных задворках Одессы, ухаживая за лошадьми – три поколения её предков были извозчиками. Красотой маму природа обделила: длинный хрящеватый нос, близко поставленные глазки под выступающими надбровными дугами, тонкогубый рот с крупными зубами и тяжёлый бюст. Объёмные бёдра переходили в две тонкие ножки с мосластыми плоскими ступнями. Ни дать, ни взять – мастодонт с женскими половыми признаками.

Выйти замуж при такой неудачной внешности девице не грозило, и в 16 лет она сбежала из дома. Упёртая и без порочащих буржуазных связей, бойкая на язык одесситка хорошо вписалась в революцию, подарив этому разрушительному движению нерастраченную энергию. Сначала служила санитаркой, но скоро заскучала, ввязалась в сражение с белыми за госпиталь и прилипла к группе чекистов. Фуражка и кожанка неожиданно скрасили её грубый облик, а маузер в деревянной кобуре на крутом боку смотрелся игрушечным.

Девица быстро освоилась в новой среде, научилась курить, сквернословить, а главное, проявлять жестокость к классовым врагам, чем обратила на себя внимание начальства и такого же стукнутого мировой коммунистической идеей парня. Им оказался мой отец. Смазливый и разбитной, юноша покорил её сердце сразу, и она, долго не размышляя, стала его походной наложницей, без стеснения спала в одной палатке и по сеновалам, стирала командиру галифе и прикрывала в бою. Парень привык к опеке и повсюду таскал за собой многостаночную бабу, жёстковатую на ощупь, но жутко храбрую. Возможно, именно мужское начало сбило его с толку, потому что, в принципе, он считал женщин для революции фактором вредным, отвлекающим.

Забеременев, фронтовая спутница затянула ремень потуже: в условиях войны трудно вытравить плод, да и способов она не знала. Когда пуговицы кожанки перестали застёгиваться на располневшей талии, виновник события сделал несколько опрометчивых движений в сторону. Однако уступать военную добычу мама не собиралась. Нежно погладив пистолет на выступающем тыквой животе, она пригрозила испортить красному командиру партийную биографию, а на крайний случай и продырявить лоб.

При легкости революционных развязок спорить было опасно, тем более о крутом нраве и недюжинной физической силе фронтовой подруги отец знал не понаслышке, потому скоренько выправил в штабе нужную бумагу с печатью. Законная супруга в полевых условиях благополучно разрешилась тощим младенцем и продолжила широко шагать рядом с мужем, устанавливавшим власть советов на просторах необъятной родины. Ребёнок в суровых условиях вскоре зачах и помер, о чём мамаша не сильно сокрушалась – свою роль он отыграл полноценно.

Как-то, в пылу откровения, отец поведал мне, что не раз, во время фронтовых перестрелок, испытывал желание выпустить в спину нахрапистой одесситке «случайную» пулю. Почему не выстрелил? По большой доброте или малой трусости?

После Гражданской отца, быстро поднявшегося по партийной лестнице, бросали из одного конца страны в другую, жена моталась следом, но, только началась оседлая жизнь, поспешила упрочить семейные узы, родив нового сыночка. Молодой муж, как говорят в народе, ещё не перебесился и отнёсся к свежей оказии настороженно. Между тем материнское начало в бывшей любовнице уже созрело, и она обрушила на хрупкие плечики дитяти необузданную нежность. Ничего хорошего из этого не вышло: брат рос сладкоежкой, вруном и ябедником, и эти разрушительные слабости взрастили в нём другие пороки.

Чем он старше становился, тем больше походил лицом на мать, но при этом был кукольно красив: кучерявый, с нежной кожей и длинными, загнутыми кверху ресницами. Природа имеет в запасе такие фортели. Чувства родительницы к очаровательному ребёнку были столь велики и неуёмны, что, требовали несоразмерной, непропорциональной отдачи, выжигая в душе мальчика проплешины. Она хотела видеть сына прекрасным не только внешне, а он плохо учился, подделывал дневник, воровал деньги, обманывал учителей. Мама закатывала истерики, лупила предмет обожания ремнём, била одёжной щёткой по голове, а потом, зацеловывала, прося прощения. В такой обстановке не мог вырасти психически здоровый ребёнок.

Почему только брат? А я? Просто нам сломали разные кости.

Меня мамочка сподобилась родить с благородной целью – отвадить мужа от очередной пассии. Маневр удался: запоздалые отцовские чувства взыграли. Папа откровенно предпочитал меня сыну, спаянному в его памяти с насилием над судьбой. Я стала фавориткой, что маму тоже не устраивало, и она по-своему надо мной измывалась. Но если брат сопротивляться не умел, то я прорвалась к свету с геном упрямства и, тайно подначиваемая отцом, спорила с матерью по всякому поводу, вызывая ответную ярость. Мы сделались антагонистами, что, впрочем, не мешало ей по-своему меня любить и в трудную минуту помогать. При всех своих недостатках мама была праведницей, никогда отцу не изменяла и заботилась о семье. Её характер может не нравиться, но вызывает уважение честность и сила, с которой она держалась за своё место в жизни.

Вообще-то, вспоминания о детстве и юности не приносят мне лёгкой радости, в них много неопределённого, до сих пор мучительного. Счастливы дети, чьи родители любят и уважают друг друга. Каждый из моих родителей по-своему любил меня, но в семье отсутствовали нежность и верность. Это узналось не сразу, однако ощущение полёта летучих мышей было всегда. Корявый след в душе оставил эпизод с папиным отцом Степаном, который в Отечественную лишился жены и крова. В нашей столичной квартире ему отвели гостевую комнату, где сразу запахло скипидаром: дед мазал им пятки от всех хворей. По стенам, минуя шкаф, развесил на гвоздях своё барахлишко, в углу поставил иконку, которую всю войну, живя в оккупации, носил за пазухой.

Папа даже позеленел