Шрифт:
Закладка:
Другим логическим результатом этого неприятия со стороны рабочих классов является необычайный подъем так называемых популистских партий с конца 90-х. Почти все эти партии разделяют антиевропейскую, евроскептическую позицию. Будь то Партия независимости Соединенного Королевства (UKIP), которая спровоцировала Брексит, Национальное объединение во Франции, Фламандский интерес (Vlaams Belang) в Бельгии, Лига в Италии, Альтернатива для Германии (AfD), Австрийская партия свободы (FPö), Швейцарская народная партия (UDC), ЛДПР Владимира Жириновского в России, Шведские демократы или Датская народная партия, – все они с опаской относятся к Брюсселю, когда не осуждают открыто и решительно просчеты Европейского союза.
В Восточной Европе ситуация несколько иная. Вследствие своей истории и длительного подчинения Германской, Австро-Венгерской и Российской империям, а затем и вследствие влияния СССР, многие из этих стран привели к власти национально-консервативные партии. Хоть и не враждебно настроенные к Европейскому союзу как таковому, эти партии тем не менее отказываются подчиняться его социальным и миграционным «диктатам». Так обстоит дело в Венгрии, Польше, Словакии, в меньшей степени – в Чешской Республике, Румынии и Болгарии. По причинам, которые западноевропейцам трудно понять, но очевидным для всех, кто знает Восточную Европу, эти страны в очень редких случаях могли свободно выражать свою национальную идентичность. Их национальное самовыражение почти всегда сдерживалось. Без преувеличения можно сказать, что они прошли прямиком от коммунистической империи к наднациональной империи Брюсселя, не пересекая национальную площадь.
Бывшие российские диссиденты хорошо понимали эти тревоги. Ощущение того, что у них отняли часть их истории, было все еще остро. Солженицын и особенно Александр Зиновьев с его мастерским исследованием западного надсоциума, а также Владимир Буковский в своей книге «Европейский союз – новый СССР?»[55], – все они блестяще проанализировали явление, которое было совершенно непонятно интеллектуалам Западной Европы.
Обоснованно или нет, но многие восточноевропейцы видели в Европейском союзе средство для обретения свободы и более высокого уровня жизни. Однако у некоторых было такое впечатление, что совершается переход от одной формы тоталитаризма к другой, возможно, менее жестокой, но склонной подавлять законное стремление к национальному и культурному признанию.
В любом случае национал-консервативные партии, которые пришли к власти, оппонируют Брюсселю, пусть по-другому и по иным причинам, чем западноевропейские популистские партии.
Так или иначе, все они сходятся в одном – в противодействии миграции. Лозунг Ангелы Меркель «Мы справимся!» (“Wir schaffen das!”), провозглашенный европейским истеблишментом образцом добродетели, вызвал антииммигрантское возмущение во всей Центральной Европе. То, что в 2015 году Германия не справилась с приемом миллиона преимущественно мусульманских иммигрантов, произошло по очень простой причине, не затронув европейскую элиту: еще прежде уставшие от потока иммигрантов из стран Европы (синдром «польского сантехника»), низшие классы оказались в прямой конкуренции с иммигрантами не только в отношении рабочих мест, но и заработной платы, поскольку ее снижение стало возможным в силу импорта дешевой рабочей силы. Это ни в малейшей степени не угрожало рабочим местам и зарплатам высококлассных юристов, врачей, преподавателей, инженеров, предпринимателей и политиков, защищенных своими дипломами, предполагаемой компетентностью и скрытым корпоративизмом – de facto numerus clausus, как у нотариусов, адвокатов или врачей.
Эта несправедливость не миновала и рабочие классы, которым не оставалось ничего другого, как упасть в объятия популистов – единственной стороны, готовой выслушать и принять в расчет их жалобы. Более того, страх, что массовая иностранная иммиграция угрожает их культуре, языку, религии и традициям, сделал все остальное. Разумеется, привилегированная элита, владевшая несколькими языками, искренне верившая в космополитизм и не придававшая ни малейшего значения своим национальным или культурным корням, считала эти страхи необоснованными. QED[56].
В завершение этого круглого стола по популизму, рассмотрим левый популизм, более распространенный в Южной Европе, особенно в Греции, Испании и Франции. Впрочем, за исключением France insoumise («непокорная» или «мятежная» Франция) Жан-Люка Меленшона, левые популисты быстро становятся salonfähig (социально приемлемыми), как говорят немцы. «Подемос» приобрела социал-демократический окрас и стала крайне европофилизированной, как и «Сириза» в Греции, после того как премьер-министр Алексис Ципрас ушел в отставку под давлением Германии в 2015 году. Что касается итальянского «Движения пяти звезд», то в этом списке оно стоит особняком, поскольку, даже заявляя, что является европофилом, несмотря на свой союз с антиевропейской Лигой Маттео Сальвини, оно также является антисистемным.
Этот тур по европейским разновидностям популизма был бы неполным без французского сюжета. Европейский и французский истеблишмент упивается обличением крайне правого популизма Марин Ле Пен и крайне левого популизма Жан-Люка Меленшона. Но отказывается (и не без оснований) включать в список первоклассный «популизм» Эммануэля Макрона, несмотря на то, что молодой харизматичный французский президент разгромил классические партии, чтобы в некотором смысле путем нарушения избраться на пост президента Республики, и вопреки тому, что популизм, претендуя на прямое представительство народа для прихода к власти, по определению обходит партии, учредительные органы и промежуточные инстанции.
Тогда как европеисты единодушно прославляли популистскую шараду Макрона как изящный ход и благословение для Европы, спустя всего восемнадцать месяцев после своего триумфа Макрон был атакован (и как!) «желтыми жилетами» – самым мощным французским протестным движением последних лет. Популизм элиты был побежден популизмом маленьких людей, взбунтовавшихся на перекрестках, – высокая трагедия!
До сих пор реакция политической и интеллектуальной элиты Европы на эту рекордную волну народного недовольства была презрительной и полной брани. Более рассудительные интеллектуалы, такие как Томас Пикетти, Шанталь Дельсоль, Эммануэль Тодд, Мишель Онфрей, Кристоф Гийи и Бертран Бади, искренне пытались предложить более сложные и менее пренебрежительные политические оценочные координаты[57]. Но политики остались глухи. В Брюсселе смотрят в другую сторону, ожидая, пока буря утихнет. Там выжидают, надеясь, что волна схлынет до следующих европейских выборов. Ги Верхофстадт, представитель либеральных правых в Европейском парламенте, не может найти достаточно резких слов для критики этих движений, притом что в остальном его анализ бездействия институциональной Европы вполне конструктивен[58]. И еще неизвестно, что хуже, – «нелиберальная» демократия, популярная в Восточной Европе, или демократия без демократов наднациональных органов Европы.
Поскольку она слепа или сознательна только в рамках своей касты, или не способна задаваться вопросами и пересматривать свои действия, европейская номенклатура отказывается прислушаться к призыву возмущенных рабочих классов о помощи. А без собственных инструментов и демократических каналов для выражения своего мнения на высших уровнях Союза у рабочих классов нет шансов быть услышанными.
Однажды народное мщение вполне может удивить…
Третье противоречие: невыносимое социальное неравенство
Самое серьезное и самое опасное из
