Шрифт:
Закладка:
Но в тот же самый период, на исходе революции, Брюсов создает свой поэтический манифест «Глfс народа» («Vox Populi», 1905), в котором подытоживает не только свое, но и «общероссийское» отношение творческой элиты к родным народным корням, выступая с позиций заклейменного впоследствии авторами «Вех» некритичного народолюбия. Вероятно, под этим стихотворением могло бы подписаться подавляющее большинство бардов Серебряного века. В нем кроется и ключ к разгадке падения или гибели пророков, принесших себя на алтарь служения ими же созданному образу Народа.
Народ занимает в брюсовском пантеоне центральное место. Вслед за демократами минувших поколений и своими революционными современниками, идущими на убийство и на эшафот с именем народа на устах, Брюсов фетишизирует само понятие «народ», сотворяет себе кумира, причем кумира, требующего жертв. Дух народа, в его представлении, реализуется через язык, жрецом и верным служителем которого является поэт. Так закрепляется роковой для российской интеллигенции архетип «народа, который всегда прав» и волен требовать любых приношений от служителей культа:
Кто пророк? — я не лишен благодати!
Но твой голос, народ, — вселенская власть.
Твоему желанию — лишь покоряться,
Твоему кумиру — только служить.
……………………………………..
Я — маг, вызывающий духов, тобою рожденных, нами убитых!
Без тебя, я — звезда без света,
Без тебя, я — творец без мира,
Буду жить, пока дышишь ты и созданный тобой язык.
Повелевай, — повинуюсь.
Повяжи меня, как слепого, — пойду,
Дай мне быть камнем в твоей праще,
Войди в меня, как в одержимого демон,
Я — уста, говори, кричи мною…
Очевидно, для Брюсова, чья ранняя поэзия глубоко историософична, наполнена бесчисленными отсылками к иным народам и цивилизациям, осознание своей родовой сопричастности России, ее народу и языку было органической частью сознательной эстетической программы. Однако приносится присяга на верность абстрактному «народу» в тот момент, когда по стране еще не отпылало зарево кровавых мятежей. Это присяга на слепую верность народному инстинкту разрушения, который уже дал о себе знать. А главное — это присяга, принесенная автором «Грядущих гуннов»! В этом стихотворении соединилось все: абсолютизированное наследие народничества, мифотворческий запал, ницшеанский пафос экстатического утверждения высшей надморальной истины, кенотическое стремление к самопожертвованию и чисто русская истовая вера в идеал.
* * *
Александр Блок
У Александра Блока мистическое предчувствие грядущих бедствий, скорее бессознательное, чем осознанное рационально, присутствует во многих известных стихах, написанных на рубеже веков. Самое зловещее из них — посвящение картине В. Васнецова «Гамаюн, птица вещая» (1899). Стихотворение, выдержанное в духе мрачного пророчества, фактически слабо коннотирует с символикой картины, исполненной в типичном для художника стиле условно-декоративной русской «сказочной» живописи. В действительности васнецовский Гамаюн отнюдь не пробуждает тех трагических ассоциаций, что мы видим в стихотворении. Наоборот, от картины веет мирным былинным и сказочным духом. Блок же использует образ вещей птицы для своего собственного утверждения о безысходном трагизме русской истории в прошлом, настоящем и будущем:
На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет.
Не в силах крыл поднять смятенных…
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар.
Злодеев силу. Гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..
Что заставило Блока в благополучном для него и для страны 1899 г. написать эти пророческие строки? Однозначного ответа мы не найдем. Возможно, то было спонтанное профетическое озарение, смысл которого должен был открыться самому автору лишь много лет спустя. В поэзии такое бывает. Смутные предчувствия постоянно тяготили Блока, время от времени внося трагическую тональность в мелодику его стиха:
Надо мной небосвод уже низок,
Черный сон тяготеет в груди.
Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар — впереди.
Революционное брожение, охватившее Россию в начале века, Блок поначалу воспринимал с тревожным недоумением и страхом. Именно эти чувства были проявлением его исконной профетической сущности, не замутненной еще искусственными мифологемами, оправдывающими грядущие катастрофы.
Именно эти чувства были органически присущи человеку культуры, столкнувшемуся с угрозой победы хаоса, стоящему на пороге бездны в чаянии грядущего Антихриста:
— Все ли спокойно в народе?
— Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
………………………………..
— Кто же поставлен у власти?
— Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идет.
— Кто ж он, народный смиритель?
— Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его и ослеп.
Он к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада…
Посохом гонит железным…
Боже, бежим от суда!
В дальнейшем, после кровавых событий 1905 г., тема революционного пожара и грядущего Апокалипсиса долгое время остается для Блока в некотором роде табуированной: поэт словно боится своих прозрений, не решается пробудить магическую силу ясновидения, которая откроет беспредельный ужас будущего вопреки искусственно сконструированным мифам о свободе, демократии и блаженном царстве Духа.
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю — и за дремотой тайна,
И в тайне — ты почиешь, Русь.
Тихое, долгое красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим…
Что же маячишь ты, сонное марево,
Вольным играешься духом моим?
Зловещие зарницы далеких гроз поэт драпирует шелками и туманами, погружает в метели уводит во тьму петербургских ночей. Ощущая внутренним чутьем провидца «разбойную» природу полудикой, полупьяной простонародной Руси, Блок тем не менее до самого трагического конца надеется на лучшее, верит в торжество светлых сил обновления над темными стихиями народного разгула, бессмысленного
