Анне досталась свободная кровать возле единственного узкого, но довольно высокого окна. За окном этим сгущался сумрак, полоса света выхватывала только тополь, сквозь верхушку которого проглядывали не до конца погасшее апрельское небо и одинокая звезда в нем.

Ей поставили капельницу, дали лекарства и сказали, что завтра будет врач. А скоро пришла нянечка и погасила свет. Отбой наступал здесь ровно в одиннадцать. Анна лежала и видела черно шевелящиеся ветви тополя, звезду, то возникающую, то ныряющую назад, в мелкую, едва нарождающуюся листву, и ничего, кроме оглушительного одиночества и сознания несправедливости всего сейчас с ней происходящего, не ощущала. Даже любовь ее к Стасу как бы притупилась. Так притупляется одна боль под наплывом другой, более сильной.

Так она лежала и, наверное, начала уже засыпать, потому что звезда за окном вдруг разрослась в целое звездное небо, ветви тополя превратились в летящие ночные облака а зачаточный шум тополиной листвы стал шумом прибоя, и все вдруг оказалось так как было четыре месяца назад, на море, когда в мире ничего не было, кроме ее любви к Стасу и его любви к ней.

…Утром Анна посмотрела в окно и ахнула: сомнительно-богоугодное заведение, в котором она пребывала, находилось во дворе семинарии Александро — Невской лавры, в одном из двух флигелей. Во дворе по молодой зеленой травке прохаживались семинаристы в черных, перехваченных кушаками рясах, и в какой-то положенный час зазвонили колокола. Анна обернулась с веселым блеском в глазах и возгласом: «Ну, надо же!» Однако никого из находившихся в палате женщин такой порядок вещей не удивлял, а может, они просто привыкли.

После обеда пришла ее мать, принесла кое-какую одежду и продукты, поскольку в больницах кормили скудно и невкусно, и сказала, что и вчера вечером, и сегодня утром звонил Стас. «Он, — сказала мать, — хотел все бросить и приехать, но я сказала, как велела ты дочка, чтобы ни в коем случае, что ты против, что ты умоляешь его не ехать, но, знаешь, доченька, зачем все это, зачем ты все усложняешь, нет — нет, только не волнуйся, я все сделала, как ты велела, и он будет сегодня опять звонить, и сказал, что напишет тебе».

Анне был прописан строгий лежачий режим.

Она и лежала. Читала, слушала, как переговариваются соседки, делясь друг с другом женским опытом. Иногда кого-то выписывали, и счастливицу встречали родители, или муж, или все вместе. Некоторых не встречал никто. Они просто собирали вещи и уходили.

Дольше всех лежала здесь Регина, полная и не очень молодая женщина с полиомиелитными тонкими ногами. Она вперевалочку ловко двигалась по проходу между кроватями, одной рукой опираясь на палку, а другой прикрывая рукой свой уже немаленький живот, и всегда настроение у нее было улыбчивое, спокойное. Потому, наверное, что едва ли не каждый день навёщал ее муж, высокий, симпатичный и абсолютно здоровый мужчина.

Время от времени кому-то становилось плохо. Видимо, лекарства не помогали, или что-то в организме не было готово к ребенку, или ребенок нс был готов к приходу в этот мир.

И тогда женщину на каталке увозили в смотровую, и спустя час-полтора привозили оттуда серую, опустошенную, и клали ей на живот грелку со льдом, чтобы остановить кровотечение.

Все в этой маленькой больнице располагалось рядом, на одном пятачке. В узкий коридор выходили пять палат, прямо напротив них были двери двух уборных и холодной душевой, почему-то без щеколды изнутри, наверное, из-за этого в ней никто и не мылся.

На той же стороне, что и туалеты, только ближе к лестнице и в небольшом углублении, находилось окно раздаточной. Три раза в день оно распахивалось, и тогда женщины, те, кому вообще не приносили передачу, или те, кому не хватало принесенной из дома еды, или просто вечно голодные по причине беременности, выстраивались каждая со своей посудой в очередь к этому окну, получали сначала порцию супа, а после, в эту же тарелку, второе. Потом одни усаживались на стулья, расставленные тут же, в коридоре, другие уходили в свои палаты.

Иногда очередная «чистка» совпадала по времени с обедом потому, что выкидыш мог начаться когда угодно. И тогда в уборную из смотровой мимо обедающих проносили, зачастую не прикрывая ничем, судно, полное чьей-то крови и ошметков плоти.

И однажды Анна увидела, как такое судно пронесли мимо женщины, только-только отошедшей от окошка раздаточной с тарелкой красного борща. Содержимое тарелки и судна было почти одного цвета. Но женщина не обратила на это никакого внимания, а пристроилась на стуле и стала есть. Потому что борщ здесь готовили хорошо и давали его редко. И вообще, человек привыкает ко всему.

На четвертый день мать принесла письмо от Стаса. Анна спрятала его под подушку и при ней читать не стала. Зато потом, когда та ушла, легла лицом к стене, дрожащими пальцами вскрыла конверт и покрыла слезами и поцелуями каждый сантиметр бумаги, исписанной его рукой.

Больничная палата напоминала ей палату в детском саду. Точнее, на детсадовской даче, в Солнечном, куда их каждый год вывозили на лето.

Так же, в два ряда, стояли кровати, так же лежала в проходе вытертая дорожка, так же все были обречены находиться рядом друг с другом, даже если этого не очень хотелось. Анна вспомнила, как однажды после отбоя продолжала болтать с соседкой, худенькой остроносой Верочкой, и как воспитательница, в общем-то совсем не злая, дородная и светлоглазая Нина Алексеевна, подняла их среди непоздней еще, по взрослым меркам, ночи и вывела на веранду. А там связала косичками и оставила стоять босиком на холодном полу, одних. И они, боясь пошевелиться, стояли и все смотрели, смотрели, как догорает за окнами веранды поздний закат ленинградской белой ночи.

И теперь тоже приближалось время белых ночей.

Она пролежала в больнице десять дней, и вроде ее уже собирались выписывать. Она так и написала Стасу. Под подушкой у нее собралась уже целая пачечка из шести писем. «Значит, подумала она, — завтра придет седьмое, которое он написал четыре дня назад. — В ее теперешней системе координат картинка и звук не совпадали. — Надо будет сказать, чтобы он не писал больше. Выпишусь и сразу позвоню».

Но выписаться она не успела, потому что на следующий день вечером ей стремительно стало хуже. Сначала заболел живот, несильно. Она легла лицом к стене, поджала колени и стала ждать, когда