Шрифт:
Закладка:
Не стану отрицать: вместо того чтобы регулярно и обильно питаться, я поддерживал в себе силы с помощью кофе и алкоголя. Однако, чтобы дойти до пронзительной желтой ноты, которой я достиг в ту ночь, мне пришлось изрядно потрепать себе нервы.
Изнурять свое тело, доводить себя до состояния, близкого к галлюцинации, — все это, конечно, способствует творческому процессу, но сильно расшатывает психику.
Однако возникает вопрос: зачем отдавать отрезанную мочку уха проститутке?
На мой взгляд, этот жест — свидетельство высокого самомнения Винсента. Он не считает себя лузером, ничтожеством: он — художник с большой буквы, в каком-то смысле пророк. Ван Гог уверен, что в один прекрасный день его полотна будут стоить бешеных денег, а потому убежден, что какую-то часть его тела необходимо сохранить как реликвию. Вручая ухо Рейчел, он произносит слово «объект». Дядя считает, что в будущем оно станет объектом восхищения для его поклонников. Надо сказать, он не ошибся.
В момент глубочайшего одиночества, совершив предосудительный в глазах общества жест — членовредительство, — Ван Гог ищет принятия среди женщин легкого поведения, которые, он знает, его не осудят и не будут ничего требовать. После долгих дней путешествия по следам дяди я наконец начинаю понимать его, и именно душевный кризис и сумасбродный поступок Винсента позволили мне поставить себя на его место: когда правила здравого смысла перестают работать, даже мой ум, привыкший рассуждать логично, теряет всякую точку опоры.
Вот что рассказывала мама.
В канун Рождества (мы с Тео были помолвлены и собирались вместе отправиться в Голландию; пока что я жила в Париже у моего брата Андриса Бонгера, с которым были дружны Тео и Винсент) пришла телеграмма от Гогена, который просил Тео немедленно прибыть в Арль. Вечером 23 декабря в состоянии сильного нервного возбуждения после очередной ссоры с Гогеном Винсент отрезал себе часть уха и принес его в дар женщине легкого поведения по имени Рейчел.
Тео срочно садится в поезд и едет в Прованс. Рождество он провел в больнице с Винсентом.
Они не виделись много месяцев, с того самого момента, как дядя покинул Париж. Находиться с ним рядом после нервного срыва было непросто: отец сильно переживал и волновался за него. Я вижу, как Тео обнимает Винсента, пытается успокоить, вытирает ему слезы и своим присутствием старается дать понять, что тот не одинок.
Я побывал в арльской больнице Отель де Дьё, куда госпитализировали Ван Гога: атмосфера там неуютная, можно сказать, спартанская; больные лежат на деревянных койках с высокими бортиками, так что они не могут ни упасть с кровати, ни нормально пошевелиться.
Пока я был рядом, у него периодически наступали моменты просветления, но затем он вновь погружался во мрак теологических и философских кошмаров.
На Винсента было больно смотреть, особенно когда он, раздираемый страданиями, пытался плакать и не мог. Он слаб в борьбе и столь же слаб в страдании. На данный момент ничего нельзя сделать, чтобы как-то облегчить его болезнь, которая кажется неизлечимой […] Надежд мало; но за свою жизнь Винсент сделал достаточно, он страдал и сражался слишком долго. Если пришел его конец, то на все воля Божья, но при одной мысли об этом у меня разрывается сердце.
В первые дни в больнице состояние Ван Гога только ухудшается: он преследует медсестру, никого не пускает к своей кровати и натирается углем[4]. Больница достаточно хорошо оснащена, чтобы решить проблему с ухом, но совершенно не рассчитана на пациентов с психическими недугами. Единственное решение, которое предлагает доктор Феликс Рей, чтобы избежать новых прецедентов, — поместить Винсента в изоляцию, а затем перевезти его в Марсель или Экс-ан-Прованс, где есть специализированные больницы для людей с психотическими расстройствами.
Впервые Ван Гогу поставлен диагноз «ментальное расстройство» — теперь это уже не просто подозрения близких, но научно засвидетельствованный факт.
Тео покидает Арль с тяжелым сердцем. Его несколько утешает лишь то, что персонал арльской больницы готов заботиться о Винсенте, а почтальон Рулен обещал посещать его каждый день. Его также часто навещает уборщица Тереза Бальмуаесьер — женщина сорока девяти лет, мать восьми детей и бабушка большого количества внуков. Внимательная и заботливая, именно она помогла Ван Гогу с перевязкой в ночь ссоры с Гогеном.
Все против одного
Винсент воспользовался периодом временного спокойствия в больнице, чтобы написать портрет доктора Рея — они провели вместе несколько часов в приятной беседе.
Четвертого января дядя чувствует себя уже достаточно хорошо, чтобы написать письмо Тео.
Пишу из кабинета доктора Рея, с которым тебе довелось познакомиться лично.
Я пробуду в больнице еще несколько дней, а после всерьез намерен вернуться домой. Я совершенно спокоен, прошу тебя только об одном — не волнуйся за меня, потому что тем самым ты сильно меня обеспокоишь.
Неожиданно дядя пошел на поправку, и уже 7 января его выписали.
Он возвращается в опустевший Желтый дом — Гоген сбежал, оставив после себя лишь несколько книг. Винсент кладет их на стул, где обычно сидел его товарищ во время творческих сессий, и пишет одну из самых трогательных своих картин. Обыкновенный колченогий стул, стоящий на красном ковре, превращается в аллегорию внезапно нахлынувшего одиночества.
На какое-то мгновение Ван Гога посещает мысль о том, что его проект создания содружества художников провалился, что связь с Гогеном потеряна безвозвратно. И все же он не может злиться на товарища за то, что тот его покинул. Остается лишь ощущение внутреннего дискомфорта, да и оно пропадает быстро.
Скажи мне про нашего друга Гогена — я его сильно напугал? Интересно, почему он так больше и не появился? Вы, должно быть, уехали вместе.
Наверное, он соскучился по Парижу — там он чувствует себя как дома, не то что здесь. Передай ему, что я жду от него письма и по-прежнему думаю о нем.
Вот наивный! Еще спрашивает, почему Гоген больше не объявлялся! Кто знает, может, сумасбродный поступок Винсента — попытка обратить на себя внимание?
Если действительно все было так, я бы не удивился: подобное поведение под стать эгоцентричному типу, каким он был.
На следующий день Ван Гог отправляет письмо Гогену, в котором умоляет своего коллегу не говорить в Париже плохо о нем и о том, что произошло в Желтом доме. Дядя боится, что их раздор навсегда испортит его репутацию — возможно, он надеется, что если не Гоген, то еще кто-нибудь примет его приглашение, и мечта о «тропической мастерской» в один прекрасный день все-таки воплотится.
