— Тьфу ты, — в сердцах выругался я, — вот видите, как мало нужно, чтобы поверить в какую хочешь чертовщину. Если бы вы говорили о ведьмах, когда над озером заревело, я бы, пожалуй, еще подумал, что это ведьма, а завели бы разговор о циклопах — вообразил чего доброго, что тут циклопы. В непредвиденных ситуациях человек зачастую доверяется чувству и отказывается верить разуму. Ведь наперед знаешь, что нет на свете никаких драконов — а вон как напугался. Современному человеку, как и первобытному дикарю, присущ страх перед непонятным и необъяснимым, — закончил я свое оправдание.

Не успел я умолкнуть, как над озером опять заревело, забулькало, завсхлипывало, однако на сей раз я пропустил рычащее клокотание мимо ушей.

— А вы уверены, что драконов на самом деле не бывает на свете? — тихо спросил Керн.

— А вы что — убеждены в обратном? — захорохорился я.

— Разве нелепо допустить, что прообразом дракона или, если хотите, змея-горыныча, могло послужить какое-нибудь гигантское пресмыкающееся? Мало что ли шаталось в свое время по планете разных диплодоков и бронтозавров?

— Ах, вот оно что, — у меня почти совсем отлегло от сердца. — Тогда можно, действительно, не опасаться, что один из таких драконов заявится сейчас к нам. Или… — тут в голове у меня внезапно чиркнула новая мысль. — Ну конечно, как я сразу не вспомнил: Гигантский Морской Змей, Лох-Несское чудовище… Послушайте, Керн, вы что, серьезно полагаете, что на Памире жили драконы?

— Но ведь Альбрехт Рох видел его, — спокойно сказал Керн.

— Как! — вырвалось у меня. — Это… Эта… Этот… — я враз вспомнил самый невероятный эпизод из повествования Альбрехта Роха, который до сих пор не находил сколь-нибудь правдоподобного объяснения.

— Да, этот лик сатаны, возникший из пучины подземного озера, разве не мог принадлежать он живому дракону? — бесстрастно заключил Керн.

Я окончательно растерялся и совершенно обескураженный едва выдавил несколько слов — явно невпопад:

— Так, значит, это дракон здесь фыркает?

— Нет, это фыркает не дракон, но он действительно когда-то здесь фыркал, — сказал Керн, и я вдруг почувствовал, как он крепко сжал мою руку выше локтя. — Послушайте меня, юноша, послушайте повнимательней, если вы вообще хотите что-либо понять.

Глава IV

Не будьте мудры, как змии

— Люди — это такие поразительные создания, — начал Керн. — Человек привык считать себя самой верхней и самой совершенной ступенью биологического развития. Любой из нас с трудом допускает мысль, что природа способна породить иные, гораздо более высокие формы разумной жизни, которые по внешнему облику даже отдаленно не будут напоминать людей. И как же посрамится людское высокомерие, когда в один прекрасный день на землю тихонько присядет летающая тарелка, а из нее выползут червеподобные или муравьеобразные существа и с равнодушным видом проследуют мимо изумленного человечества.

Но оставим в покое инопланетных насекомых и медуз. Не станем отрываться от Земли. Разве для кого-нибудь подлежит сомнению, что именно человек и только человек является венцом эволюции земной жизни? Разве хоть одна душа подозревает сейчас, что некогда, задолго до появления людей, на планете Земля процветала иная, нечеловеческая цивилизация?

Что знает человек о том далеком прошлом, когда на свете еще не существовало людей? Многое известно и вместе с тем — ничего. Сколько лет человечеству? Миллион. Всего лишь один миллион лет — да и тот не поровну делим мы с австралопитеками, питекантропами, неандертальцами и кроманьонцами.

А что — перед этим? Двести тридцать миллионов лет со времени появления первых млекопитающих. На сто миллионов лет опередили их пресмыкающиеся. И более четырехсот миллионов лет минуло с тех пор, когда кистеперые рыбы — прямые предки современных лягушек, змей, птиц, зверей и нас с вами — покинули обмелевшие лужи и выползли на сушу. Четыреста миллионов лет ушло на то, чтобы безмозглая кистеперка превратилась в разумного человека.

Зачем понадобилась такая уйма тысячелетий? Задавались ли вы когда-нибудь таким вопросом? Затем, чтобы приспособиться к новым, наземным условиям. Кистеперой рыбе, которая до известного времени, подобно остальным рыбьим собратьям, могла жить только в водной стихии, — потребовалось после выхода на сушу перестроить органы, предназначенные исключительно для существования в водной среде, и приспособить их для обитания в надводных условиях.

Плавательный пузырь превращался в легкие. Совершенствовались кровообращение, пищеварение, размножение и лишь в последнюю очередь, хотя, впрочем, и параллельно, — нервная система. Общие темпы эволюции нередко далеко опережали темпы развития интеллекта. Достаточно вспомнить гигантских четырехэтажных ящеров с мозгом лягушки.

Лишь по прошествии сотен миллионов лет, когда живые существа полностью приспособились к скверным земным условиям: сделались воздуходышащими, теплокровными, живородящими, млекопитающими, — природа наконец могла позволить себе роскошь заняться развитием исключительно одного главного органа, органа познания и преобразования — мозга.

Только когда до конца и полностью была выполнена задача — уцелеть и приспособиться, стало возможным перейти к новой задаче — подчинить и преобразовать. Результат налицо — людской род со всеми его преимуществами и издержками. Однако возникает вопрос: не могла ли природа распорядиться по-иному?

Из четырехсот с лишком миллионов лет эволюции от кистеперой рыбы до современного человека на становление рассудка и разума израсходован всего лишь один миллион. Четыреста и один. Что это — закон эволюции? Или же допустимо, чтобы на развитие совершенного мыслительного органа ушло не четыреста миллионов лет, а срок — вдвое, втрое, впятеро меньший?

Допустимо ли это? Да, допустимо, — если эволюцию и пафос эволюции обратить не на совершенствование легких, сердца, желудка и половых органов (что явилось необходимым для выживания водного существа в условиях суши), — а сразу сосредоточить на развитии мозга. Вот тогда и можно избавиться от астрономических цифр веков и тысячелетий. Природа испробовала оба способа. Она не только скиталась долгими окольными тропами по сотням миллионов лет, но и пыталась прорваться напролом, предоставив бесстрастному и безжалостному времени судить о том, какой из двух путей лучше и надежней.

Тернисты и неисповедимы пути эволюции, но конечная цель непрерывного биологического прогресса одна — разум. Другое дело, какие непредвиденные препятствия и нечаянные зигзаги подстерегают жизнь на долгом пути эволюции и сколько лишних десятков, а то и сотен миллионов лет потребуется на их преодоление.

Скажите, что бы произошло, если б на Земле не существовало материковой суши? Представьте: сплошной океан — колыбель жизни, и ни единого клочка земли. Означает ли это, что навсегда была бы потеряна возможность возникновения разумных форм жизни? Ничуть!

Однако на Земле это происходило несколько иначе. Перешагнем через несколько десятков миллионов лет,