Старик, местный учитель. Долго умирал, мучительно. Но до последнего на что-то надеялся. Знаете, это отличие раковых от чахоточных. Чахоточные из-за нехватки воздуха пессимистичны, они будто бы умирают раньше смерти, а раковые, наоборот, всё хватаются за надежду, верят в чудесную ремиссию, и ведь иногда, редко, такое случается… Мой пациент тоже до последнего оставался бодр. Хороший был старик, не боялся смерти. Жалел только, что неумно, робко прожил. И вот однажды он мне говорит, спокойно так. «Послушайте, говорит, доктор, что нам с вами друг дружку мучить. Мне и платить вам больше нечем, деньги кончились. Уколите-ка меня вашим прекрасным морфием, чтоб я больше не проснулся. А я вам вместо платы отдам мой серебряный перстень, больше у меня всё равно ничего нет». Я ему: «Коли вы сами созрели, что ж, уколю. Я на вашем месте поступил бы так же. А перстень, говорю, мне ни к чему, я их не ношу». «А вы наденьте, попробуйте. Снимать не захочется», — говорит. И сунул мне эту штуку…

Картузов покрутил на пальце странно изогнутое кольцо — с одной стороны толстое, с другой сужающееся, словно завернули половинку серебряного кружка.

— Господи, — ахнула Антонина Аркадьевна, — неужели вы…

— Конечно. Зачем ему зря мучиться? А с кольцом странно. Надел его — и так оно хорошо село на палец, будто было там всегда. С тех пор почти не снимаю. Да вот вы сами попробуйте.

Он вдруг взял Антонину Аркадьевну за руку, повернул ладонью кверху, рассмотрел.

— Пальчики у вас… Разве что на этот.

И, снявши кольцо, надел ей на большой палец.

От картузовского прикосновения Антонина Аркадьевна внезапно вся окоченела, словно покрытый ледяной коркой снеговик, и почувствовала, что не может пошевелиться, но кольцо, наоборот, обожгло ей палец, и от него вверх по руке, а затем по всему телу пробежала горячая волна.

— Чувствуете? Тут какая-то мистика, — сказал Картузов, снял перстень, отодвинулся, и Антонина Аркадьевна чуть не вскрикнула — возникло ощущение, будто от нее по живому отрезали плоть.

— Господи, почему вы не появились раньше? — пробормотала она, сама не понимая, что спрашивает.

— Так я только вчера узнал о вашем существовании, — удивился Картузов. — От Архипа…

И почувствовал что-то, не закончил, удивленно, а затем и тревожно — густые брови его сдвинулись — глядя Антонине Аркадьевне в глаза.

Наступила пауза, от которой у нее заложило уши. Чувствуя, что оставаться здесь более нельзя, иначе произойдет что-то непоправимо страшное, Антонина Аркадьевна вскочила.

— Пойду условлюсь о лошадях, — сказала она. — На купальной станции держат упряжки для отдыхающих.

— Да, мне долго задерживаться нельзя, — медленно ответил Картузов, еще больше нахмурившись. — У меня в городе образовалось срочное дело.

Идя по деревенской улице и потом, договариваясь о дрожках, Антонина Аркадьевна всё пыталась найти определение для владевшего ею смятенного чувства. Оно было совершенно ей внове, а всё же что-то напоминало.

На обратной дороге вдруг поняла.

Однажды, еще в Москве, она опоздала на вечерний петербургский поезд. Стояла на перроне с чемоданом у ног и шляпной коробкой в руке, смотрела на удаляющийся последний вагон, ощущала потерянность и тоску, как если бы самое жизнь уносилась от нее прочь, светясь красными огнями и желтыми окнами.

Картузова она нашла не в беседке, а подле калитки. Лицо его было озабочено и решительно.

— Обещали прислать через четверть часа… — начала Антонина Аркадьевна, но он нетерпеливо двинул коротко стриженой головой и перебил.

— Послушайте, я не люблю чувствительных разговоров, но нам надо объясниться. Есть ситуации, в которых недоговоренность распирает грудь, как не до конца выпущенный из легких воздух. Давайте выдохнем.

— Давайте, — обреченно согласилась она, избегая на него смотреть.

Они встали друг напротив друга посередине двора.

Егор Фомич волновался, что явно было ему непривычно и, кажется, его раздражало.

— Меж нами возникло что-то такое, что-то… — Он сердито взмахнул рукой, не умея подобрать слов. — Но это чепуха, которая, во-первых, ни к чему, а во-вторых, совершенно невозможна.

Она кивала на каждое его слово и смотрела вниз, будто была в чем-то виновата и заранее это признавала.

— Позвольте мне договорить! — повысил Картузов голос, хоть она и не перебивала. — Для полной ясности. У вас тяжело болен муж. У меня… неважно что у меня, но…

Тут он окончательно сбился.

— У вас тоже есть кто-то, кого предать нельзя, — помогла Антонина Аркадьевна. Она видела, как тяжело дается ему объяснение, и не хотела, чтобы он мучился.

Он посмотрел на нее с изумлением.

— Да, да. Вот именно. Вы сформулировали очень точно. Вы, конечно, черт знает какая женщина. Я таких никогда еще… А, проклятье! Раз вы всё понимаете, давайте похерим весь этот эпизод. Будем считать его небывшим. Идет?

— Идет, — сразу согласилась она и после секундной заминки пожала протянутую ей руку — ту самую, на которой было кольцо.

От пожатия крепких пальцев, от прикосновения к металлу, Антонина Аркадьевна опять ощутила то ли обжигающий холод, то ли ледяной жар. Быстро выдернул свою руку и Егор Фомич, еще и отступив на шаг.

Он потер лоб. Она посмотрела на свою руку, вдруг утратившую чувствительность, и, чтобы проверить, так ли это, потрогала цепочку с монеткой, подаренную мужем. Та тоже показалась ей горячей. С осязанием что-то было не так.

— Нноо, ленивая! — послышалось из-за плетня. К дому подъезжали нанятые дрожки.

— Пойду посмотрю, как больной, — сказал Картузов и пошел к крыльцу.

Антонина Аркадьевна последовала за ним, передвигая ноги с трудом, будто во сне, и от этого с каждым шагом всё больше отставая.

Климентьев спал, некрасиво раскрыв рот, из которого вырывались хрипящие звуки.

— Долго