Кирилл, который вышел спустя минут пять после отсутствия Ильи, предусмотрительно дал знать, что он находится рядом. Что-то крикнул в дверь, щёлкнул зажигалкой и только тогда появился в поле зрения. Они курили молча, пока изредка проезжающие машины бросали на них золотистый свет.

— Сегодня гонки у Стаса, — как бы невзначай начал Кирилл, пытаясь выцепить Илью из привычной вдумчивости.

— Знаю, — Стрелецкий пожал плечами, струсил пепел под ноги и вдумчиво пожевал привкус никотина на языке. — Я выпил, не люблю ездить выпившим. Ну давай, ты же тоже хочешь узнать, как обстоят дела с Адалин. Все хотят узнать.

Илья поднял взгляд, помахал визиткой перед глазами друга и устало усмехнулся. Нельзя было даже пытаться думать об этом. А Кирилл вот так просто брал и совмещал целых два повода ненадолго сойти с ума. Бросив окурок в сторону сливного стока, Илья достал ещё одну сигарету и очень взволнованно поджёг кончик.

Нельзя-нельзя-нельзя.

Чувство свободы рвалось наружу, подшучивало. Ты же говорил обо мне, докажи, докажи, докажи. Становилось очень тяжело сдерживаться, а голос Кирилла продолжал звонко спутывать эти два фактора, словно в попытке сделать дешёвую версию икебаны. Сдержаться не получилось. Тише. Я тебя вижу. Рядом со мной. Нам нужен огонь.

— Чёрт, я тебя ненавижу, — Илья выбросил недокуренную сигарету и стремительно впрыгнул в свой байк, чтобы на ходу нацепить шлем и приняться застёгивать его под подбородком. Когда Кирилл притворился искреннее непонимающим, юноша презрительно фыркнул и закрыл сверкающие глаза тёмным стеклом забрала. — Передай остальным, что у меня неотложные дела.

Быстрее, ещё-ещё. Это так отрезвляет, это так сводит с ума. Он не он, если не чувствует этого адреналина внутри. И если Адалин так хочет узнать его настоящего, то почему бы не спугнуть её вот так красиво. Потому что никто никогда не любил эту его черту характера. Неугомонность, почти детское ребячество, неукротимое "хочу", которое никак не перекрыть взрослым "нельзя". Потому что даже светофоры, отключенные на ночь, игриво подмигивают своими жёлтыми глазами, намекая на свободу действий. Он в этой свободе плавает, а не тонет. Стрелецкий подъезжает к знакомому двору, замирает у границы, чтобы шум не выдал его появления и не разбудил никого. А затем противоречит самому себе, набирая номер на визитке.

Будет очень смешно, если она дала не свой номер.

— Алло?

Он запрокидывает голову, вдыхая прохладу ночи, вспоминает, что даже не забрал свою джинсовку из салона, оставшись в этой новой своей кофте, а затем глупо улыбается, когда дыхание в трубке становится беспокойным.

— Адалин? Прости, я разбудил тебя? Это я. Илья, — он замолкает, чтобы обдумать дальнейшие слова.

Ещё не до конца протрезвевший, он ощущает в себе неукротимое стремление быть таким честным, чтобы всё случилось быстрее, чем могло бы. Потому что если Адалин разочаруется значительно позже, то и он будет чувствовать себя хуже после этого. Лучше сейчас. Повторяй про себя. Медленно. С тактом. Лучше сейчас.

— Я соскучился. И, м-м, не хочешь выйти ненадолго? Просто поговорим пару минут. Или я могу тебя кое-куда свозить. Тебе, возможно, не понравится, но это то, что я хотел бы тебе показать.

Откажись. Соглашайся.

Нет, лучше откажись. Илья тянется пальцами к сигаретам, закуривает и смотрит на шлем, замечая там своё отражение. Он давно не был так взволнован. Это прекрасное чувство оказалось таким приятным, что удержаться было нельзя. И когда ровно через пятнадцать минут шумит дверь парадной, Стрелецкий вскидывает голову, кажется, продумывая план побега.

9 глава

Октябрь, 2011.

Франция, Париж.

Обычно школьные коридоры наполнялись смехом школьников, громкими разговорами и шёпотом сплетен. Но как-то резко ко всей привычной какофонии звуков прибавились отголоски перепалок и назревающих драк, которые руководство школы не спешили пресекать. Конечно, только если ваши родители не вкладывают приличную сумму денег раз в месяц в нужды школы или не владели каким-нибудь громким именем. В иных случаях, гнев директрисы почти всегда падал на менее “титулованного”. Таков был их жестокий мир. Без денег ты тонешь. Сливаешься с полом так, что по незнанию на тебя просто могли наступить. И наблюдать за этим было просто… невыносимо. То, как эти дети, не добившиеся в своей жизни ничего, смели перекрывать кислород тем, кто из кожи вон лез, не спал ночами и добивался всего своим непосильным трудом.

Новичков приняли с неохотой. Пока руководство школы пожимали им руки, широко улыбаясь на камеру, а спонсоры давали интервью, сами же школьники косились на стипендиатов, как на рыбок в аквариуме. Воздух в школьных коридорах отяжелел настолько, что дышать получалось с трудом. Никто не принимал в свои ряды чужаков — не таких богатых, без брендовых шмоток и дорогого автопарка в частном доме. И этой яркой ненавистью тут провонял самый дальний угол.

Адалин тошнило от этого. Она всматривалась в хорошо знакомые ей лица, как они искажаются гримасой брезгливости к людям. Не к грязи, налипшей на подошву дорогих туфель — а к людям! К мальчикам и девочкам, которые пусть и не имели жилье в богатом районе Парижа, но своим упорным трудом и мозгами пробились в этом жестоком конкурсе на стипендию.

Ещё больше её воротило от того, что богатые школьники нашли своё развлечение в этом. Они безнаказанно издевались над каждым чужаком, который переступил порог их территории. Споры на деньги; кто кого быстрее затащит в постель или, пригласив слишком доверчивого новичка, опозорит его перед всей школой — всё это напоминало Аде дешёвый фильм из двухтысячных, а на деле оказалось липкой правдой. Вот вам изнанка богачей. Такие были не все, конечно. Адалин с Тоином и Ником не принимали участие в подобном виде развлечений, находя их излишне низкими и отвратительными. А вот брат-близнец Адалин, Эдвард, наслаждался во всю. Получая удовольствие от пыток, которыми он подвергал несчастных школьников, младший из Вудов по-настоящему зверел, почувствовав в себе власть на этом поприще.

Каждый, кто попадал в поле зрения Эдварда, был затянут в очень жестокую игру — он буквально стал предводителем той шайки ребят, которые с радостью подставляли подножки, втягивали в какую-нибудь провальную вечеринку или записывали ещё одно имя в свои записные книжечки. И самое страшное было то, что никто приструнить распоясавшихся молодежь не мог. Ведь все бесчинства происходили за пределами школьных стен.

— Доброе утро? — Ада стягивает лямку рюкзака с плеча, скользнув глазами по Нику и Дафне, которые уставились